Достаю Пушкина, усаживаюсь рядом с Федькиной кроватью — и неторопливо, негромко, с наслаждением читаю:
Белка песенки поет
И орешки все грызет,
А орешки не простые,
Все скорлупки золотые…
4 года
На даче. Ф обедает. Стол высоковат — немного, но все же. Прошлым летом мы клали на его табуретку том Горького и том Белинского, было в самый раз. В этом году с Горьким и Белинским — высоко, по отдельности — низко. Делать нечего, взяли Пушкина. И в самый раз.
Перед обедом Ф теперь кричит: «Где мой Пушкин? подложите мне Пушкина!»
2,5 года
Читаю. Подходит шкет:
— Мами, идём!
— Сейчас, дочитаю немного.
— Сьто?
Показываю обложку. Шкет понимающе кивает:
— Аня Каеня (Анна Каренина).
Уходит, роется в своих книжках, достает одну, усаживается на пол, листает. Вид — серьезнее не бывает. Не выдерживаю:
— Заинька, а ты что читаешь?
Шкет, подчеркнуто не отрывая взгляда от книги:
— Пуськин.
Замечу в скобках, что этому непринужденному диалогу предшествовали недели две таких разговоров: «Этя тё?» — «Это книжка моя» — «А этя тё?» — «А это на книжке картинка» — «Тётя!» — «Да, тетя нарисована» — «Тётя? Тётя?» — «Ее зовут Анна Каренина» — «Каеня!» и т.д., и т.п., и так по сто раз.
А Пушкина шкет еще называет «Сяся Пуськин».
3 года
Взял «Снежную королеву». Объясняет:
— Это казка пъё Снезную каялеву. Ее написай Аиксандый Сегеевич Пуськин. Там истоия пъё каялеву, такую снезную и такую тайную…
Открываю рот, чтоб поправить, но он убегает.
Чуть позже листал «Щелкунчика», которого, как выяснилось, тоже написал «Аиксандый Сегеевич Пуськин». Я попыталась защитить авторские права Гофмана, на что шкет сообщил (наставительно подняв указательный палец):
— Все! все казки написай Аиксандый Сегеевич Пуськин!
4 года
Посмотрели вчера кусочек балета «Пиковая дама».
А, надо сказать, произведение мы читали. Как-то я ошалела от Дюймовочек и Щелкунчиков и сказала, что буду читать только интересное мне. Душа просила Пушкина. И что вы думаете, за три вечера прочитали «Пиковую даму». А ведь я замолкала сразу, как шкет засыпал. Что, любопытно мне, он понимал? — там больше половины слов незнакомые. Наверное, просто слушал, как музыку.
(Для полноты картины. Воодушевленная успехом, на четвертый вечер я взялась за «Барышню-крестьянку». Не успела еще дойти и до приезда Алексея Берестова к отцу, как из кроватки раздался хриплый шепот: «Мама… давай пъё Бабу Ягу…»)
Так балет.
Мы включили телевизор на сцене с графиней. Германн достал пистолет: ах, ох, резвая графиня задрожала, пару раз подпрыгнула, взлетела — и умерла. Германн вернулся к себе домой. Шкетович смотрел напряженно и задавал вопросы: «А это кто? а куда он пъигает? а почему?» Я объясняла: его зовут Германн, ему плохо, тяжело, совесть мучает — считай, человека убил. Германн кинулся на колени и сжал руки. Это шкет понял без моих комментариев — Германн молится. А потом Германн встал вниз головой, подняв высоко одну ногу, и стал поворачиваться на другой ноге вокруг собственной оси. Шкет спросил: «Сьто это он?» Объяснить, какое душевное движение выражается такими пластическими средствами, я не смогла.
