Мы не спеша продвигаемся вглубь леса, к нашей поляне. По пути дядя молчит и лишь изредка комментирует те или иные события, проходящие вокруг. Вот где-то раздался выстрел, звук эхом пронесся по лесу. Дядя прислушается и говорит, качая головой:
— Степаныч косого подстрелил. Башку ему снес, паскудник.
Или иной раз, глядя на землю, покрытую травой и с осыпавшейся хвоей, увидав незначительную вмятину, воскликнет:
— Миша проходил. Надоело самому еду добывать, вот — к людям подбирается, — дядя тревожно смотрит в сторону поселка, словно видит его за стеной сосен — как бы он на наших курей не позарился. Надо будет Васильева предупредить, пусть готовым будет. Эдакой паскудник.
— Кто паскудник? — вклиниваюсь я в дядины размышления. Нравится мне, когда он ругается.
— Оба, — выносит свой вердикт дядя.
А иной раз не можем нашу поляну найти. Даже я, шестилетний несмышленыш, с закрытыми глазами мимо не пройду. А тут ходим-ходим, нет ее. Будто кто скатал полянку в рулон, как ковер с цветным узором, да ночью на плече уволок в другое место. Чтобы то место красивее было.
— Леший по кругу водит, — ворчит сердито дядя, — поиграть вздумал, плешивый паскудник.
Где-то слышится задорный смех.
— Скучно ему стало. Видишь, Серега, сосна примечательная. Второй раз идем мимо нее.
И я смотрю на сосны, пытаясь определить, какая из этих совершенно одинаковых сосен, ну уж самая примечательная.
— Та, у которой верхушка опалена? — строю я догадки.
— Не-а, — радуется дядя.
— Переломленная пополам? — продолжаю говорить то, чего не вижу.
— Мимо, — а в глазах озорные огоньки искрятся.
— Самая большая, самая маленькая, густая, голая, которую не видно, — тыкаю наугад пальцем и детская злость берет меня.
— Вон та, — показывает дядя прямо в скопище сосен, — ну вон же, на которой ворон сидит.
И как зайдется хохотом, сразу молодея лет на тридцать. Будто не пожилой почтенный колдун передо мной стоит, а подросток, решивший похулиганить. Дядин хохот долетает до Степаныча и его бедного зайца. Испуганный ворон слетает со своей примечательной сосны и растворяется среди обыкновенных. Я тоже смеюсь. Наконец дядя успокаивается и кричит во все горло:
— Хорош озорничать, старый! Показывай путь! После наиграемся! — и, глядя куда-то вдаль, бормочет тихо, — Да вон же она.
И мы выходим на поляну.
Залитая утренним теплым солнцем, сверкающая чистой прозрачной росой на листьях полевых цветов. В окружении трепещущих осин, собравшихся в отдельные группы, высоких кедров, верхушками стремящихся ввысь и примечательных сосен, своим количеством превосходящих другие деревья. На середине поляны стоит береза, как бы обозначая центр. И синее бесконечное небо над головой. Такое огромное и мудрое, что, кажется — не видит оно тебя, такого маленького, но знает о тебе все, и даже то, что ты его видишь, но не знаешь о нем ровным счетом ничего. Бледная луна покорно растворяется в синеве, среди небольших безымянных облачков. Уже знакомый нам ворон молча пролетает над нами, делая полукруг над поляной, как ловко запущенный черный бумеранг. И почти полная тишина. Только легкий ветер любовно ласкает верхушки деревьев и осторожно подталкивает облака, чтобы те не стояли на месте без дела, а добросовестно выполняли свою работу.
