Но чем дальше продвигался автомобиль, тем мрачнее и грязнее становились кварталы. Дома под гнетом неприязни и всеобщей подозрительности гнули свои каменные спины, поблескивая на солнце фрагментами выбитых окон. Мусорные баки, коих не было при въезде даже видно, теперь выстроились у подъездов и подворотен. Некоторые были перевернуты, другие просто набиты доверху и обложены полиэтиленовыми мешками с теми отходами, что не уместились внутри баков. Гравилеты и дирижабли, густо заполнившие небо богатого квартала, исчезли сами собой, и вместо них пространство заполнили старенькие «Волги» и ветхие «москвичи».
Притормозив около одного из домов и высадив своих коллег, Сергей Прошкин в задумчивости кружил по кварталу, распугивая выхлопными газами обленившихся котов и пенсионерок на скамейке, пока не остановился у невзрачной кирпичной пятиэтажки с высокими окнами и облысевшими клумбами.
– Куда твои сорвались? – хмуро поинтересовался Хел.
– Следы будут заметать. Там появятся, туда позвонят, здесь мороженое купят. Надо сделать так, чтобы наш отъезд и ваше исчезновение связали в самую последнюю очередь.
С оханьем и облегчением троица выбралась из тесного салона и гуськом, будто поросята в зоопарке, последовала за Прошкиным к подъезду. Смоделированная компьютерная действительность услужливо выставила перед глазами путешественников облупившиеся от времени двери, старые качели во дворе и разобранный дачниками на доски грибок.
– Лихо у вас, – Курехин первый вошел в подъезд и уже собирался что-то сказать по поводу достоверности граффити, изображавшего то ли вождя, то ли пророка, как резкая боль в затылке потушила все его восторги.
Подвал был на удивление сух и удобен. Низкие потолки не имели даже признаков плесени, трубы были аккуратно завернуты в тряпье, а на полу вместо воды и крысиных фекалий лежал линолеум.
– Твою же мать, – Всеволод поморщился и открыл глаза. Рядом с ним вповалку лежали Семен и Хел. Оба были связаны по рукам и ногам, а у проводника, который явно сопротивлялся, имелся боевой фингал под правым глазом и ссадина на скуле.
– Проснулись, – голос Прошкина, противный и поскрипывающий, показался в эту минуту майору ужасным до отвращения. Хотелось встать и бить, точно, хлестко в эту узкую физиономию с высоким лбом, хлестать, пока он не завизжит, как свинья, разбрасывая по сторонам лишние уже зубы да кровавую соплю бахромой. Пока не упадет на колени и не начнет корчиться и протягивать руки, бормоча что-то невразумительное.
