Я вошел в блиндаж нового командира взвода разведки, лейтенанта Мирошника. Пока он дописывал какое-то донесение, я по привычке старался разглядеть его и разгадать, что это за человек. Поплавок коптилки на столе перед ним плавал, как бакен на гладкой поверхности жирного озера. Огонек метался во все стороны, словно рвался улететь, и мешал разглядеть лицо лейтенанта. Забавно было наблюдать, как большие тени людей метались по стене по капризу этого блеклого огонька. Тень командира, широкоплечая и головастая, то поднималась до потолка, то пряталась позади своего владельца. Над коптилкой назойливо порхал золотистый полевой мотылек.
Командир сидел у стола, сооруженного из каких-то ящиков, заботливо укрытых для окопного уюта плащ-палаткой. Складно скроенный, смуглый, гладко выбритый, опрятный, с густыми, почти сходящимися на переносице темными бровями, он вызывал всем видом уважение бойцов. Я не люблю пронизывающих или колючих взглядов. Взгляд больших черных глаз лейтенанта Мирошника не вопрошал, не испытывал, а просто и безоговорочно выражал доверие.
— Ну, расскажите, товарищ сержант.
Я доложил командиру обо всем, что происходило в течение этих дней на порученной нам переправе, и о броде. Лейтенант внимательно слушал, и, как мне казалось, временами в глазах его проскальзывала искра едва заметной улыбки, вызываемой неправильными оборотами моей русской речи. А у меня, когда я хочу говорить красиво и правильно, всегда получается нескладно и сбивчиво.
— Садитесь, — сказал он мне в заключение, когда, одолев все сложные синтаксические преграды русского языка, я добрался до конца своего доклада.
Но сесть было не на что, и я, продолжая стоять, попросил выслушать бойца моего отделения Толстова.
— А что у него за особый доклад?
— Он ходил в разведку.
Володя волновался и говорил еще сбивчивей, хуже, чем я. Он доложил все, что видел, обрисовал в подробностях всю обстановку. Я боялся, что он совсем позабудет или из скромности не захочет сказать о фашистском капитане. Оно так и вышло: сказать об этом Володя не смог. Лицо его вдруг изменилось, губы скривились и дрогнули, он замолчал на полуслове, вытащил из кармана желтый бумажник убитого им офицера и молча положил на стол.
Лейтенант тоже молча, внимательно посмотрел бумаги, обвел нас обоих взглядом, встал и, крепко пожав нам обоим руки, сказал:
— Пойдите отдохните, побрейтесь.
Я почувствовал и запомнил эту твердую сухощавую и доверчивую братскую руку.
