– Это ваших рук дело, месье де Сент-Ожер?
При звуке этого голоса, такого холодного и ужасающего в своей угрозе, молодчик сильно вздрогнул; он повернулся к кардиналу – и в его глазах выразился жалкий страх. Когда их взгляды встретились, один – такой суровый и спокойный, другой – бегающий и трусливый, то Сент-Ожера, казалось, хватил озноб; он метнул торопливый взгляд на жертву, и, когда он увидел Андре, его лицо стало таким же пепельным, как у трупа.
– Вы не отвечаете, – продолжал Мазарини, – но это и не нужно: я видел удар, и вы до сих пор держите кинжал. Вы, я не сомневаюсь, – о, сколько иронии было в этих словах! – удивлены, увидев меня здесь. Но я узнал обо всём, и моим намерением было разрушить ваш замысел и покарать вас с вашей фальшивой доблестью. Мне думается, месье, что вы сотворили достаточно зла в своей жизни и без того, чтобы увенчать её таким подлым поступком, как этот. Что вы унизились бы до того, чтобы всадить нож в жалкого, беззащитного лакея, которого считали недостойным вашей шпаги, этого… так низко пасть, как вы… я никогда не ожидал от человека, в чьих жилах течёт кровь Сент-Ожеров. И подумать только, – продолжал он далее уничтожающе насмешливым тоном, – что вы попытались придать вашему поступку ореол патриотизма! Какой вред этот жалкий мерзавец нанёс Франции? Говорите! Вам нечего сказать?
Но ярость, отчаяние и стыд душили графа, отняв у него дар речи, и вели в его душе жестокую битву. Такую беспощадную, что, когда кардинал прервался, ожидая ответа, с минуту его губы судорожно подёргивались, а затем, шатнувшись вперёд, он упал ничком на пол в обмороке.
– Позовите стражу, месье де Кавеньяк, – сказал мне Мазарини. – Этот человек совершил своё последнее преступление. Неделя в тюремной камере Бастилии и общество святого отца, возможно, приготовят его к лучшей жизни после эшафота.
* * *
– Видите ли, – сказал его преосвященство час спустя, когда мы были одни в его кабинете, – если бы я допустил, чтобы мир узнал, против кого был направлен удар Сент-Ожера, мир бы сочувствовал, как и всегда, незадачливому заговорщику и, может быть, меньше любил бы меня. Кроме того, всегда есть фанатики, готовые повторить такие деяния, как это, и, прознай они, что случай со смертью никому не известного лакея – это было покушение на Мазарини, боюсь, что нож какого-нибудь убийцы укоротил бы мою жизнь раньше назначенного времени. Тогда как сейчас, – повёл он далее, взмахнув рукой, – Сент-Ожер встретит смерть как трусливый изменник; он умрёт, ни в ком не вызвав сожалений, за исключительно омерзительный проступок. Что касается Андре, то его смерть была слишком лёгкой.
