Тране стоял неподвижно и смотрел на нее.
Ты ведь понимаешь, о чем я, сказала она. Ты убедил меня в том, что понимаешь, о чем я говорю.
Да? сказал Тране.
Она икнула. У тебя все в порядке? сказала она.
В полном, сказал Тране.
И тебе всего хватает?
Мне всегда чего-то не хватает.
Чего? сказала она.
Он поднял на нее глаза. Она поглядела на него сверху вниз.
Сначала чего-то одного. А потом всего остального.
Ты тоскуешь об этом?
Иногда, сказал он.
В одиночестве?
Да, сказал он.
Но теперь ты не один в доме.
Нет, сказал он.
Сигареты, сказала она.
Он принес блок, снял целлофан, вынул пачку, положил ее в нагрудный карман, а остальное отдал ей. Она взяла коробку в левую руку, как младенца, подняла указательный палец правой руки и коснулась им его руки. Теперь лучше? улыбнулась она. Спи спокойно.
И тебе того же, сказал Тране.
День Тране мог начаться по-настоящему только после звонка матери, обычно сообщавшей о своих новых болезнях. Сегодня это были почки: Я выпила слишком много анисовой водки. Он взял беспроводный телефон подошел к окну и стал смотреть, как сосед дрессирует пойнтера. Сосед стоял на поляне под огромной яблоней и орал на собаку: Лежать и не двигаться, что непонятно? Тране выпил кофе с сыром и предоставил маме слово для отчета: Думаю, я встретила его, лежи спокойно, да лежи ты, черт возьми, спокойно, дай мне подойти, всхлипнула она жизнерадостно и внезапно забыла о почках. Она рассмеялась, как в былые времена, а потом передумала и прочитала ему короткий рецепт, выписанный врачом, и Тране, эксперт по маминым рецептам, признал, что самым разумным будет принять лекарство, растворив его предварительно в стаканчике анисовой водки. В сладкой жидкости, добавил он. В большом стакане, сказал он, когда тишина на другом конце провода стала отчетливой. Думаешь, я слишком много пила? Нет, нет, мама, дорогая, дорогая моя, сказал он, совсем нет. Ты была замечательной, восхитительной мамой и прекрасным товарищем. Я люблю тебя. Ты — единственная, кого я по-настоящему люблю. Я знаю, ты не веришь, но это правда. Она заплакала, как плакала каждое утро, когда звонила ему, и Тране взглянул на соседа, посадившего собаку на длинную цепь. Она плакала долго и прочувствованно, а он смотрел на собаку, которая бегала вокруг яблони, а цепь становилась все короче и короче. Как его зовут на этот раз? спросил Тране. И он узнал, что ее любовник был греком, которого она держала на коротком поводке, не очень полным, я не выношу жирных мужиков старше пятидесяти, и что они жили в маленькой квартирке у моря. Ненавижу всю эту экономическую ерунду. Он бизнесмен с греческих островов. Она не помнила, с какого именно острова, а какая, в общем-то, разница? А потом Тране рассказал ей о своей новой квартире, о том, как он ездил на машине в центр за стульями, столом, кофеваркой, новыми занавесками, и о женщине-квакере, цитировавшей «За обещанную радость» Роберта Бёрнса, и мама закричала: квакеры — хорошие люди. Они безгранично добры, а следовательно, смертельно опасны. Они ничем не брезгуют в стремлении делать добро. Я уважаю их, всех до одного, и вдруг голос ее сделался глубже. И Тране понял, что грек жил с ней в своей летней квартире; настоящий профессионал, подумал Тране, и тут же услышал, что к его матери прикасались. Там, на юге, наступила внезапная напряженная тишина, и Тране успокоился, когда понял, что она находится в опытных руках. А он стал рассказывать дальше, о том, как ходил к архитектору, да-да, ты, конечно, его помнишь, он жил в угловом доме у старой школы, сын смотрителя. Тот, что был длинным и худым, хорошо учился и вечно торчал в библиотеке. А потом он рассказал о Чарли Мингусе, потому что она понимала, о чем он говорит. И, сам того не замечая, он начал читать новую лекцию о наблюдательном Мингусе, слышишь, он ведь, кроме всего прочего, был очень наблюдательным. Ему надоела умеренная тональная система, принятая на Западе, предсказуемая, скучная; он открыл новые системы, для которых требовались новые инструменты. Мингус все делал сам, представляешь. Ему пришлось создать все, включая эти самые новые инструменты. Но Тране не сказал ни слова о видении. Мать не верила в видения. Ей нравились афоризмы, концентрированная мудрость, экстракты. И он рассказал о том, как Мингус мастерил инструменты, естественно, из дерева, лучше всего для этого подходило эбеновое дерево. Особое внимание он уделял тому, чтобы инструменты выражали вечный футуризм, и он услышал, что она притихла, оттолкнула грека, схватила сигареты, голос ее стал отчетливым и властным: Подвинься, сказала она на языке, не требовавшем перевода. И Тране сообщил, что, возможно, эти инструменты восходили к доегипетской эпохе, были вневременными, и что в этом столетии их точно не изобретут. А где ты это прочитал? сказала она. Сам ты не смог бы до этого докопаться. Все это звучит так хорошо, что мало похоже на правду. Тране рассказал, что он прочитал это в газете, рассказал почти с триумфом, потому что она никогда не читала газеты, только книги, горы книг, которые стоили целое состояние и которые она потом продавала букинистам. Пришли мне эту газету, сказала она. И Тране рассказал о лете, северном лете, о ночном свете над деревьями, о фиолетовом небе на севере, о белой летней луне, о пробуждающемся городе, машинах, портовых шумах — ударах якорных цепей о бетон, об утренней прохладе и дневном зное, и о Моль, женщине со второго этажа. И он рассказал, что она заходила к нему, мы поговорили в дверях, добавил он. Понимаешь, в дверях. Тране услышал, как она прикурила сигарету. И она вновь принялась рассказывать об отце, об отце Тране, который просто пропал, потерялся в огромном мире. Одна из многочисленных попыток убежать. Удачная попытка, слышишь, Тране. В течение многих лет в ее рассказах отец сменил множество профессий — от ученого до неприметного кондуктора в нью-йоркском метро. Сегодня она говорила о нем дружелюбно, почти ласково, она говорила медленно, иногда мучительно медленно, потому что сегодня, а такое случалось пару раз в году, она поняла, что он должен был исчезнуть, ведь границы все же существуют, границы боли, сказала она и внезапно смогла осознать, что он не мог принять всего. Внезапно она смогла осознать, что такой мужчина, как он, отлично экипированный, уж можешь мне поверить, не мог тратить на нее дни и годы. Это полный абсурд. Такой мужчина, как он, естественно, верит в свободу. Довольно, сказал Тране. Больше не надо. Не говори ничего. Не надо больше избитых фраз. Больше ни слова о свободе. Ты и так уже сказала слишком много. Сходи куда-нибудь, где много людей. На пляж. В ресторан. Выйди на солнце. Купи себе платье. Возьми своего грека и купите платье.
