Я с трудом разводил огонь, да и костер не сулил покоя - всерьез поговаривали, что в окрестностях орудует курдская банда из Белоруссии. Грабят людей, вырезают скот, насилуют женщин, мужчин и даже малых детей. Другие уверяли, что это шайка беглых зеков из-за Крала - вооружены до зубов и плевать им на всякую власть. Мы старались обходить блокпосты, населенные пункты, более оживленные дороги и развязки.
Шли вдвоем - Долоресса Луст и я. Глупо я сделал, согласившись взять ее с собой. В городе и то гуляли слухи. Среди них и такой: всех, кто когда-либо гостил в дурдоме, в незапамятное время взятых на учет, новая власть вознамерилась снова согнать в какой-то загон, ввести строгий контроль и заново лечить какими-то новыми способами. Официально название акции: защитим общество от лиц с нездоровой психикой. А ведь все знают, чем такое попахивает. Разруха была отчаянная. Особенно после 2000 года. Был какой-то краткий просвет, затем вновь все погрузилось во мрак. Накопилось множество недоразумений, и новая власть занялась сведением счетов. Борьба шла и на втором фронте: отлавливали геев, лесбиянок, и вот взялись за придурков.
Таким образом, я вызвался проводить Долорессу Луст глухими местами вдоль реки в отдаленный городок, оставить ее у той еще родни и спокойно другой дорогой вернуться в город. Спокойно? Это еще как сказать. Я и сам когда-то обретался в этих апартаментах. Вообще-то не сказал бы, что я был не в ладу с умом, однако «история болезни» где-то затаилась.
Мы выступили в мрачную зимнюю пору, в понедельник утром. Я заготовил полкило чая, жестянку растворимого кофе, сала. Еще не светало, а мы уже были за городом, миновали железную дорогу, потом вышли к реке, шаг за шагом отдаляясь от ненавистного Долорессе Луст города. Плохо, что я совсем не употреблял алкоголя, а приготовить чай в походных условиях дело хлопотное и требует много времени, что в конце концов надоедает. Зато моя спутница хлестала, как молодой тракторист: много, со смаком, не закашливаясь. На ночь я привязывал ее к дереву, пьяненькую - слегка поколачивал и, пока привязывал свой гамак, она скулила. Завывала, визжала, скалилась, и ее выходки были под стать беременной кошке. Она клянчила еще глоточек, затем, добившись, засыпала стоя, а я еще долго устраивался, качаясь между двух сосен. Утром я снимал веревки, только вскипятив чайник.
Вычурно ругаясь, она приседала тут же и мочилась на смерзшийся снег. Пробуравит в корке наста широкую зеленоватую брешь, потом затопчет ее каблуками. Было в этом что-то от собаки. Или от шпиона-десантника. Однако волокла на своих тощих плечах «канистру» своего хлебова - бурого, густоватого и, кажется, приторного. Не совру: она не отставала и не ныла, даже если в кровь раздирала щеки о заледенелую корягу. Замажет своим зельем, разотрет и двинется дальше. Долоресса, старый, испытанный борец за справедливость! Что от нее осталось! От нее, знаменосицы нашего триколора, хозяйки явочной квартиры, перманентной обитательницы сумасшедших домов. Как только ее не били, не терзали, не унижали. И что же - оскаленный рот, серые волосенки, ноги, растущие из подмышек. Острые кости, обтянутые пергаментной кожей. Я называл ее «струдель на костях», и она не обижалась. У, зверь, — огрызалась она, когда я вязал ее к дереву, - и как ты можешь! Хуже энкаведешника. Но так было уговорено. Не привяжешь - свалится по пьянке и замерзнет. А я обещал одному человеку (даже сейчас не могу назвать его имя) доставить ее живую. Как гуся, допасти до заветного городка, усадить в единственной именуемой рестораном забегаловке, удалиться якобы в туалет и сгинуть, сгинуть, сгинуть. Там Долоресса уже не пропадет. Эх, даст она прикурить своим дальним, ни разу не виденным родичам!
