Ольга Алексеевна, принуждаемая таким образом, вдруг подумала, не позволено ли ей при подобных обстоятельствах воспользоваться чужой силой как своим собственным правом. Искоса со злостью глядя на мужа, она решительно окунула перо в чернила, но на мгновение остановилась под влиянием женского чувства такта.
— Пиши, — вне себя проскрежетал полковник. — Я тебе продиктую, так будет быстрее. — И действительно он начал диктовать: — Любимый мой!
Ольга Алексеевна закусила губу и всецело сосредоточилась на письме, так что мысль молнией осветила ее взор, и она написала просто: «Федор Карлович!»
Николай Иванович продолжал диктовать: «Я получила твое письмо. Немедленно приезжай ко мне. Мужа нет дома». — Вместо этого Ольга Алексеевна написала: «Чувства, которые вы питаете ко мне, меня осчастливили, а манера выражать их делает мне честь. Окажите мне милость последней беседы».
— Ну что, дописала?
— Да.
— А теперь подпиши: «Твоя Ольга Алексеевна».
Она подписала: «Ольга Алексеевна», потом быстро закрыла письмо и отдала мужу, который с ухмылкой взвесил его в руке. «Осел! — пробормотал он про себя. — За поцелуй ее руки он готов на все». Потом полковник быстро подготовил разрешение на выход из казармы, приказал немедленно доставить письмо и устремился вниз по лестнице.
Ольга Алексеевна не шелохнулась, пока были слышны шаги мужа, но, едва раздался звон колокольчика тройки, внутреннее напряжение исчезло и она, стремительно бросившись к столу, страстно прижала к сердцу и поцеловала письмо, полученное от Федора Карловича.
Через полчаса в залу вошел Федор Карлович. Вид комнаты, где он столь часто наслаждался скромным, но искренним счастьем, на какое-то время, казалось, поколебал его мужество. Он не был готов к такому испытанию. Каждый предмет, на котором останавливался его взгляд, получал теперь, перед прощанием навсегда, такое же значение, как и человеческая личность: мебель, обтянутая красным шелком, несколько потускневший блеск которой посрамлял деревянную позолоту; кавказские безделушки на этажерке, которыми он часто любовался, наслаждаясь счастьем быть рядом с нею, почти щека к щеке, замерев и слыша ее дыхание; венский рояль среди зарослей цветов и карликовых пальм, так часто певший ему о его родине; люстра, под которой он в первый новогодний вечер на иноземный манер, еще не осознавая свою страсть, хотел познакомить хозяйку дома с обычаем целоваться под ветками омелы — себе во вред, потому что все гости воспользовались его советами, и только с ним она не стала целоваться. Даже стенные обои с арабесками, где перед глазами кружились танцующие фигурки, когда Ольга Алексеевна играла сонаты несчастного венского композитора, коему глухота мешала слышать собственные произведения, все это сейчас приветствовало его зовом, проникавшим в самое сердце. Словно стайка милых детей вдруг бросилась к нему в слезах со своими просьбами. И пока он еще боролся с нахлынувшими чувствами, тяжелая гардина перед будуаром заколыхалась, и из-за занавесей, падавших длинными складками, показалась она сама. Ольга вошла внезапно, не дав ему времени приготовиться. Обнаженную шею ее окружал венец черных локонов, пояс был завязан под грудью, как того требовала мода. Но больше всего он был растроган тем, что на Ольге Алексеевне были то самое платье и те же украшения, в которых он видел ее при первой встрече и которые похвалил. Все это обрушилось на Федора Карловича неожиданно, так всеохватно, что ему пришлось по зову чести собрать все свои силы, чтобы не упасть к ее ногам.
