Вопросы не иссякали. Как Он мог ничего нам не сказать? Почему скрыл? Что, настолько не считался с нашим мнением? Как вообще мог — с ней, с такой… хм… неоднозначной? А может, она врет? Может, не было ничего? А если и было, то не то, что она нам впаривает? И ребенок не Его? Как теперь проверишь? Тут возникает всеобщее недоумение, переходящее в тяжелую интоксикацию, потому что выясняется, что Гриша все знал. И про фотографию, и про выпрошенный адрес, и про все остальное — собственно, он Алене и рассказал. Гриша со своими соплями, значит, тайный поверенный, а мы-то?
С Гришей Его связывали странные отношения, как будто Он в Грише нуждался. Но понять суть их отношений мне удалось значительно позже.
Мы с Ним жили на одной лестничной клетке, учились вместе в школе. Гриша тоже с нами учился. Сказать, что мы дружили, значит, сильно погрешить против истины. Он меня вроде бы и не замечал. Я ему тоже не симпатизировал. Он был мне скучен. В Нем была тяжелая нарочитая невыразительность, стертость закомплексованного человека, который боится проявить себя даже в мелочах. Но это я понял и сформулировал гораздо позже. А в детстве, особенно в отрочестве, — просто скучно и все. Неохота вступать в общие игры. Разговаривать не о чем. Читаем разные книжки. Таскаем в карманах разные железяки. Гоняем мяч в разных компаниях. Так что о Его школьных годах подробно рассказать не могу, тем более что и учились-то мы в разных классах. Помню, что Гриша бегал за Ним по пятам. Это все. Потом Он с родителями уехал на Север и вернулся через несколько лет, как раз к поступлению в институт, уже один. Родители там остались. Я даже не знал, где Он учится. Только удивлялся мимоходом, столкнувшись с Ним на лестнице: у человека свободная квартира, а никаких следов и примет приятного времяпрепровождения. Надо быть стоиком, честное слово. Впрочем, Он в мои дела не лез, так чего я в Его лезть буду? И тут вдруг — прошло довольно много лет, институты мы позаканчивали, и времена стояли такие вольные, необременительные — Он подходит ко мне на лестничной клетке и говорит:
— Почему ты не работаешь?
Я прямо обалдел.
— То есть?
— Почему ты не работаешь? — повторяет Он. — Я не вижу, как ты уходишь на работу.
— Я тоже не вижу, как ты уходишь на работу.
— Это разные вещи, — говорит Он.
— Отчего же? Не вижу никакой разницы.
Он молчит и пристально на меня смотрит. Исподлобья и с некоторой долей агрессии. Как овчарка, ожидающая от хозяина команды «Фас!». Я понимаю, что для Него совершенно очевидно, что это действительно разные вещи, что Он сам — очень разная вещь, ни к чему и ни к кому не относящаяся. Что я Его, наконец, серьезно оскорбил сравнением со своей тленной персоной. Для Него вообще было многое очевидно, что совершенно неочевидно для других. Но тогда я этого не знал, поэтому отмахнулся от своих смутных ощущений и продолжал заливаться:
