И все-таки слова Гриши не были идиотской идеей слегка поехавшего крышей на почве смерти любимого друга неврастеника. Они задели в нас какие-то струны. Сами того не осознавая, мы, оказывается, ждали от этой находки откровений, «открытий чудных». Одним из таких открытий мог бы стать научный труд, о котором никто не знал, может быть, созданный втайне от завистливых коллег, интеллектуальный клад, сверкающий драгоценными каменьями идей, воплощенных в стройные математические формулы, шедевр логической мысли, сокровенное знание, записанное шариковой ручкой на полуистлевших страницах… Тьфу ты! Брежу я, что ли? А почему бы и нет?
Мы ждали. А тот, кто ждет, дождется. Вот мы и дождались.
Первые страницы тетрадки были исписаны очень густо, почти вчерноту, Его ровным невыразительным почерком. К середине записи становились пожиже, появлялись пробелы, буквы слегка подпрыгивали, что было так непохоже на Нашего друга. Будь Он в обычном своем, слегка замороженном расположении духа, вряд ли позволил бы им скакать. Последние страницы были почти пусты. Одна-две коротенькие записи, как будто второпях брошенные на лист раздраженной рукой, и все.
Гриша начал читать.
— «Каждому делу — свое время». Сенека, — провозгласил Гриша утробным голосом, в котором воплотилась вся скорбь, на которую он был способен, типа «люди мира, на секунду встаньте!». Провозгласил и многозначительно оглядел собрание, мол, вы, циники-охальники, понимаете всю глубину этих слов, всю мудрость веков, сосредоточенных в этом, казалось бы, на первый взгляд простом, а на второй совсем не таком уж простом, а очень даже непростом, высказывании? Вы понимаете, что человек думал над ним, предавался философским размышлениям о смысле жизни, может быть, страдал? Ведь не случайно именно это высказывание было выбрано Нашим непререкаемым другом из тысяч других, перенесено сюда каллиграфическим почерком, так сказать, зафиксировано, запротоколировано, заинвентаризировано и запечатано под зеленой клеенчатой обложкой. Не случайно на нем стоит знак качества этого высокого выбора. Собрание молчало и смотрело выжидательно. Гриша опустил глаза в тетрадку. — «Труд — это отец удовольствия». Стендаль, — провыл он и уже без пауз поехал дальше: — «Береги время». Сенека. «Один день вытесняется другим». Гораций. «Воспитывай детей для потомства». Тацит. «Главное — ладить с самим собой». Вольтер. — У Гриши перехватило горло. Голос сорвался. Он на секунду остановился. Лицо его было совершенно детским. Растроганным, умиленным и умильным. Как будто утром он открыл глаза, а на краешке постели сидит мама, вернувшаяся домой после долгой командировки, и держит в руках плюшевого медведя с огромным красным бантом. Гриша схватил со стола чашку и жадно допил остатки остывшего чая. — Вот видите, — тихо, но со значением произнес он и приготовился пустить слезу. — Вот видите.
