Когда Жозеф 20 июня получил известие о катастрофе, он созвал Совет министров «во имя спасения Франции и империи». Этот шаг позволил Фуше организовать оппозицию еще до того, как выбившийся из сил и заляпанный грязью Наполеон рано утром следующего дня объявился в Елисейском дворце. Сначала, вдохновленный Люсьеном, Лазаром Карно и кое-кем из маршалов, он надеялся продолжить борьбу. Во время преследования в рядах союзников начался разброд, после того как, неожиданно для себя, они получили у Парижа отпор от Даву. Жозеф сказал Совету, что повода для отчаяния нет. Люсьен обратился с речью к Верхней палате, блеснув при этом своим былым красноречием. Взывая к чести своей аудитории, он увлеченно доказывал, что вовсе ничего не потеряно. Затем со своего места вскочил Лафайет и произнес единственно разумную речь за всю свою долгую карьеру:
«Вы обвиняете нас, будто мы позабыли о своем долге по отношению к нашей чести и Наполеону. Разве вы позабыли, что повсюду кости наших детей и братьев свидетельствуют о нашей преданности ему: в африканских песках, на берегах Гвадалквивира и Вислы, на снежных полях перед Москвой? За последние десять лет и даже больше три миллиона французов сложили голову ради человека, который по-прежнему желает побороть всю Европу. Мы сделали достаточно ради него, сегодня наш долг — спасти страну».
Эта речь стала завершающим ударом в крушении императора. Люсьен, поддерживаемый Даву, желал нового переворота, повторения 18 брюмера. «Будь смел!» — призывал он брата, на что Наполеон просто ответил: «Я был слишком смел». Он был совершенно опустошен и измучен и частенько часами просиживал в полном бездействии, время от времени разражаясь истерическим смехом или же бормоча себе под нос: «Ах! Mon Dieu!» Он опасался, что попытка переворота может привести к полнейшей анархии. «Меня повергали в ужас воспоминания из моей юности», — позднее объяснял он. 22 июня он отрекся в пользу своего сына, прекрасно зная, что австрийцы ни за что не позволят мальчику покинуть Вену. Затем, сопровождаемый Гортензией, он укрылся в Мальмезоне, в то время как Люсьен предпринимал отчаянные, но совершенно безуспешные попытки провозгласить императором Наполеона II. От Гортензии нам известно, что низвергнутый император не желал покидать Мальмезон, где провел столько радостных дней своей жизни. «Как прекрасно здесь было, — говорил он. — Как счастливы мы были бы здесь, если бы могли остаться навсегда».
