проклиная меня… Не пойму,
ничего не пойму, лишь сомнения
в том что, я, в самом деле, живу.
Пил всю ночь с черным камнем Есенина,
утром в белой горячке убил,
и кончается вечность спасения
долголетием древних могил.
Но гляжу, на дороге Осташкова –
камень выщерблен, гвозди, цветы,
и до самого неба ромашками
никакой, никакой суеты.
Ни шалав с запотевшими ляжками,
ни уродов с китайским ТТ,
просто небо оделось ромашками
и рвануло свое декольте…
И ворвались глаза в обнаженное,
там и Гоголь, и пустыни прах,
там поэты, убитые женами,
там и я в материнских руках.
Я боюсь, что уже не увижу тебя,
воет ветер, метель обещает мороз,
коркой черного хлеба кормлю воробья,
чтобы в клюве он крошку печали унес.
Я боюсь, что уже не увижу тебя,
слышу песни, которые слушала ты,
и сижу у окна, и смеются, грубя,
над тоскою моей жизнелюбы-менты.
Я боюсь, что уже не увижу тебя,
ни осенней Москвы, ни багряных аллей,
ни оркестра машин, что безумно трубят,
так бы слушал весь век… Знал бы ты, воробей,
будто это и есть настоящая жизнь,
где давно уже некому слова сказать,
снова воет метель, и еловая кисть
надломилась, и снежная мчится гроза,
и окурок дымит в банке масляных шпрот,
и завхоз на баяне играет не в лад,
и носилки забрали, и кто-то умрет…
Или умер — тому лет пятнадцать назад.
Я боюсь, что уже не увижу тебя
в этом тихом кошмаре обыденных дней,
всю курю и зачем-то кормлю воробья…
Видно, нет никого здесь родней.
Убийцей был создатель Ватикана…
Я вспомнил — нужно ватой заложить
окно, откуда льются непрестанно
ледовые январские дожди,
и неудобно в вязаных перчатках
страницы перелистывать. Темно.
И кажется, что чеховская Чайка
ко мне стучится в черное окно.
Я думаю, а мог ли быть убийцей
(вот так, чтобы в портвейн подсыпать яд)
Есенин? Мне в окно опять стучится
конвой… или созвездие Плеяд
не отличить, как зло в иудейской драме,
от режущего голову добра,
и почему краеугольный камень
был назван в честь предателя Петра,
отрекшегося… Нет! Смеяться может
и тот, кто в окровавленных руках
держал, как ятаган, столовый ножик,
и не стонал о том в своих стихах.
Мгновение, затмение и вспышка –
вот, собственно, история конца…
При Брежневе, наверное, дали б «вышку»,
и без того не тают у лица
дождливые снежинки… Я не против,
я сам давно ответил на вопрос,
убийцей мог быть и Буонаротти,
и может быть, убийцей был Христос.
Что она? Черная, жгучая, алая,
бешено пьяная, битый хрусталь,
что она? — кровь. Одного меня мало ей,
ей одного меня, малого, жаль.
Стынет и киснет, как вставшая брага,
