Дед мой, у которого я поселился после смерти отца — думаю, мне было около двенадцати в этот момент — бросил на меня один взгляд, диагностировал чуму и запер в хлеву с козами и ослами. Помню, как он сказал, набрасывая засов, что последнее, чему его не хватало в хозяйстве, так это чумы, и если это вознаграждение за милость к сиротам, то он собирается очень серьезно пересмотреть свою теологическую позицию. К счастью, в доме была одна ливийская служанка, которая вбила себе в голову, что ее черная кожа защитит ее от заразы. Она вообразила, что если она будет кормить и присматривать за мной, а я в итоге поправлюсь, дед так обрадуется, что освободит ее и позволит выйти замуж за помощника управляющего; в общем, она принялась носить мне объедки со стола и по кувшину свежей воды каждый день.
Итак, снова я оказался в обществе одних коз, а болезнь перешла в следующую стадию. Примерно сутки я без остановок чихал, кашлял и извергал желчь всевозможных цветов; был один особенно причудливый оттенок желтого, которого я после не видел никогда в жизни, кроме как на дорогущих персидских гобеленах на рынке. Затем кожа моя покрылась маленькими нарывами, которые невыносимо зудели; но, наверное, какой-то бог шепнул мне на ухо, что чесаться нельзя, и я сдерживался. Хуже всего была жажда, которую я попросту неспособен описать; думаю, именно дедово отношение спасло мне жизнь. Видите ли, у меня было всего по несколько чашек воды каждый день, а иногда вообще ничего, если служанка забывала обо мне или была занята; притом известно, что люди, которые пили столько, сколько хотели, неизменно умирали. На самом деле я уверен, что если от самой чумы меня спас бог, то недостаток воды уберег от убийственного поноса, который унес больше жизней, чем чума и который следовал за ней, как бродячий пес за колбасником. Так или иначе, без воды и без еды во мне не было ничего, что могло выйти наружу, тело мое не испытало конвульсий диареи и я выжил.
Я полностью отдаю отчет в том, что во время болезни был совершенно невыносимым соседом, однако по сей день я не забыл отношения коз и ослов, которое едва-едва не дотягивало до совершенно оскорбительного. Собирались ли они вокруг меня, блеяли ли успокаивающе, освежали ли мой пылающий лоб прохладными языками, как им следовало им в соответствии с легендами? Хрен там. Все они сбились в дальнем углу хлева и не решались покинуть его даже ради листьев и фасолевой ботвы в яслях; и чем голоднее они становились, тем сильнее, казалось, винили в этом меня. Можете вообразить, как подавленно я себя из-за этого чувствовал, и временами даже готов был сдаться.
