Ho реакция та же: нет!
Ни в какую.
Его желание иное: не отступать перед крамолой; навалиться на нее с силой утроенной, удесятеренной. Пойти на нее огнем и мечом. Подписи не будет. Льгот и попустительства не будет. Он не такой. Его принимают за кого-то другого.
Теперь, кажется, увядает и Сергей Юльевич.
Но осталась у него еще не выложенная карта: последние известия, привезенные из правительственной канцелярии.
Он считает своим долгом довести до сведения его величества:
а) что общее число бастующих по империи перевалило за миллион, а бунтующих в деревне — за три миллиона;
б) что число разгромленных крестьянами помещичьих имений достигло двух тысяч;
в) что отмечены первые бунты в армейских корпусах, возвращающихся с Дальнего Востока;
г) что если выступления мастеровых, мужиков и возвращающихся из Маньчжурии солдат сольются воедино, а маневр с манифестом не состоится, его величеству с семьей, возможно, придется эмигрировать из России;
д) о последнем свидетельствует поступивший из Берлина запрос: не желает ли его величество, чтобы на случай необходимости выезда был послан к Петергофу в его распоряжение германский эскадренный миноносец?
Пауза. Молчание. Пять минут. Десять.
Кажется, попадание.
Дошло.
Он что-то понял.
Похоже, он уловил, каков выбор: манифест — или германский крейсер.
Пожалуй, лучше манифест. С миноносцем подождем.
«Он сел у стола, ранее вставши, чтобы перекреститься, и подписал… Не у стола, стоящего на возвышенности, где он принимает доклады, а у стола, стоящего в середине комнаты, за которым он занимается»…[1]
Такого в его практике еще не бывало. Подумать только, какое унижение. Ему пришлось собственной подписью скрепить грамоту о предоставлении прав своим подданным — конечно, «ранее вставши, чтобы перекреститься».
До сих пор его обычаем были иного рода санкции, резолюции и повеления.
Они засвидетельствовали перед современниками и потомками, что в Российской империи самым последовательным, упорным и бескомпромиссным стражем царизма был сам царь.
В таком упорстве тихий и почти застенчивый Николай превзошел всех в своем окружении: премьера и министров, генералов и казначеев, дядьев и кузенов, сенаторов и священнослужителей, и даже самых ревностных из своих слуг — кудрявых молодцов из «Палаты Михаила Архангела».
Таков он был до 17 октября и после; в начале царствования и в конце; в препирательствах на петергофском взморье и несколькими годами раньше, когда с другого взморья, крымского, в порядке своей «социальной педагогики», принялся поучать царя здравомыслию и благоразумию Л. Н. Толстой.
