Во всяком случае, когда автор телеграммы вскоре самолично прибыл в гости к приятелю, он своей персоной не явил Петербургу ничего божественного. Все увидели манерного, фанфаронствующего прусского гусара, существом своим выражавшего ничуть не больше духовного величия и озарения, чем его русский кузен.
К толпе министров и генералов на приеме в петербургском посольстве Вильгельм, по описанию Витте, «вышел совершенно как ферт, делая неподобающие жесты как рукою, так и ногою». И далее: «По своим манерам, по всем своим выходкам — Вильгельм типичнейший прусский гвардейский офицер с закрученными усами, со всеми вывертами при ходьбе, со всей этой деланной элегантностью…» Мемуариста тревожит возможная связь между «вывертами при ходьбе» и вывертами в отношении к миру вообще, к России в частности. «Все происходит в нем порывисто, неожиданно, беспричинно», — доносил из Берлина посол Шувалов. «Нельзя игнорировать его характер — неуравновешенный, опасно возбуждающийся, — отмечал посол далее. — …Не будем забывать, что он ежедневно находится в общении с офицерами, которые непрестанно хвастают без всякого удержу качествами и преимуществами германской армии». Не лишенное резона определение начертал на полях одной из шуваловских депеш сам Александр III: «От нервного и шалого Вильгельма можно всего ожидать».
Всего от него ожидали петербургские свояки, все он им со временем и преподнес — потсдамский ферт, самой своей личностью олицетворявший империю с ее генеральным штабом, шпионской службой, коммерцией и дипломатией — такую, какой она родилась в 1871 году. Уже через несколько лет она темной тучей нависла над русской западной границей по их же, свояков, близорукой снисходительности и благодушию. Ферт был высокомерен, тщеславен, задирист и злопамятен. Им владели мания величия, страсть к театральным позам, влечение к угрожающему и скандальному краснобайству: раз взойдя на трибуну и открыв рот, он, как глухарь, уж ничего вокруг себя не видел и не слышал. Он усвоил манеру публично потрясать кулаком, стучать им по столу, и мир следил за такими его выходками напряженно, сознавая, что кулак бронированный и что обладатель его не вполне владеет собой. Из глубины времени доносится голос, которому вторит через двадцать пять лет лающей хрипотцой другой такой же оратор, тоже, кстати, называвший себя поэтом и живописцем.
«Будьте спокойны, — вещал однажды Вильгельм, обращаясь к немецкой аудитории, но рассчитывая на слушающих его в России и Франции, — блага немецкого мира я вам обеспечу. И я предупреждаю тех, кто осмелится посягнуть на них, блага, что, в случае необходимости, я преподам им урок, который они будут помнить сто лет». В другой речи — в адрес Франции, не забывшей о потере своих восточных земель (Эльзаса и Лотарингии): «Мы, немцы, заявляем: пусть лучше погибнут все наши восемнадцать корпусов, пусть исчезнут сорок два миллиона нашего народа, чем мы отдадим хотя бы частицу завоеванной нами территории». А потом — явно в адрес России: «Я не поколеблюсь сокрушить тех, кто будет мешать мне в осуществлении моих международных планов». Наслушавшись в Берлине таких речей, Шувалов удрученно докладывал в Петербург начальству: «Кайзер при всяком случае подчеркивает свою решимость сломить всякое сопротивление на пути, по которому он наметил вести немецкий народ по внушению промысла божьего».
