Холмы вдали некогда были покрыты садами, на равнине в зелени полей стояли деревни и городишки. Теперь не осталось ничего. Голая, черная, изрытая земля, ямы, развалины и всюду вонючая грязь, которая не высыхает никогда, в вёдро или дождь, зимой или летом. Утонула в пучине грязи ферма Сен-Беат, старые толстые стены которой некогда давали укрытие. Разметаны последние бревна, последние балки и доски, разбиты фундаменты, уничтожены деревья в саду. Переплелись, перепутались траншеи, многократно выкопанные и вновь засыпанные.
Но одиннадцатая рота 417-го пехотного полка яростно защищала болотистую пустошь. Иногда ночью приходили немцы, и иногда их отбрасывали, иногда же они захватывали ферму, — грудами выкопанной земли, тысячами гранат, сотнями трупов нужно было платить за прежние свои траншеи. Их захватывали и теряли. Теряли и захватывали снова. Каждый раз об этом узнавал весь мир. Французская пресса сообщала: «После героического рукопашного боя вновь захвачена ферма Сен-Беат, неприятель понес тяжелые потери». Через неделю, через месяц те же самые слова крупным шрифтом появлялись в немецких газетах: «После героического рукопашного боя вновь захвачена ферма Сен-Беат, неприятель понес тяжелые потери». А французские газеты молчали, молчали, пока не…
…И тогда — неизвестно, в который раз — снова появлялись в вечерних парижских изданиях торжествующие заголовки и неизменно те же самые слова: «После героического рукопашного боя вновь захвачена ферма Сен-Беат, неприятель понес тяжелые потери…» И немцы молчали — до поры до времени. Зевали в безопасном тылу читатели газет, зевали во Франции, зевали в Германии. Всем надоела, осточертела эта проклятая ферма Сен-Беат. На его глазах она полыхала пожаром, рушилась, разваливалась, проваливалась сквозь землю — ничего не осталось.
Что же это за немилосердный, что за чудовищно долгий сон!.. Казалось, что на этих полях он провел всю свою жизнь. Не одну, а громадное множество жизней. Сколько раз он умирал здесь, сколько раз воскресал снова! А что было раньше, он не помнит. Как из густого дыма доносятся далекие знакомые голоса. Кричат, говорят ему что-то быстро, перебивая один другого, а дети жалобно хнычут, плачут. Это сон… Они хотят разбудить его. Он помогает им как может и, растроганный их добротой, сам плачет. Но голоса отдаляются, глохнут, стихают. Он снова остается один, покинутый…
Нет, не один!
Вот они, уже вылезают все трое! Распластываются и ползут к нему, на локтях, на коленях, на животах. Ни один не поднимет головы, они двигаются прямо на него, как три слепых пресмыкающихся, три широкие каски пашут землю козырьками, локти шевелятся тяжело, неуклюже, словно лапы земноводных чудовищ; кажется, что немцы лежат и гребут землю на месте, но они растут у него на глазах и приближаются с каждым мгновением.
