— Покойный завещал ему три тысячи, — продолжал лесничий. — Он любил его и всегда ему покровительствовал, но чрезмерной близости не допускал, особенно в последние годы. Что и говорить, капитан стал слишком много себе позволять.
В конце концов я уладил скучные наследственные дела; съездил в уездный город Рембел к нотариусу, начал переговоры с покупателями о своих свечеховских владениях — я хотел собрать всю наличность, отдать капитал под хорошие проценты, и, обеспечив себе приличный постоянный доход, бежать отсюда в свет.
Как раз в том, 1889 году, открылась Международная выставка в Париже — с ее посещения я и собирался начать новую жизнь.
Я уже рассчитался с экономкой, одарил ее всякой всячиной, отдал кур, уток, индюков. Заливаясь слезами, она прощалась с домом, наказывала мне быть во всем похожим на покойного дядюшку, а в последнюю минуту прихватила дюжину серебряных ложек, вилок и ножей. Ну, да бог ей судья!
Однако я никак не мог исполнить воли покойного, касающейся капитана Витоженца. Старик был тронут до слез, много, прекрасно и убедительно говорил, но наотрез отказался принять завещанные ему три тысячи. Это так поразило меня, что в первый момент я даже забыл обрадоваться нежданному подарку судьбы.
Я просто диву давался, но не терял надежды; мне хотелось уговорить капитана или по крайней мере выяснить причину его отказа, но я так ничего и не добился. Он беспрестанно повторял, что ему чрезвычайно дорого внимание умершего друга, однако ж, он не может принять ни копейки. Почему? Не может, и только. И опять все сначала.
Разглядывая убогую комнатенку, которую он снимал в еврейской халупе, я еще раз подивился его упорному бескорыстию. Жилье представляло нечто совершенно фантастическое. На стене, над старым топчаном, висели великолепные охотничьи ружья, в остальном же комната напоминала скорее кладовку, набитую до отказа всякой рухлядью, или даже свалку разных сломанных и негодных вещей, какие обычно выбрасывают на помойку. Черепки ваз, битые тарелки, миски, сломанные лампы, обтрепанные зонтики, разноцветные лоскутки, помятые жестянки, кастрюли без ручек, обломки гипсовых и фарфоровых фигур, куски меха — и все это покрыто слоем пуха, который, стоило лишь сделать шаг или чихнуть, летал по всей комнате.
На огромной печной трубе стояли в ряд мастерски набитые чучела птиц, и среди них длинноногая цапля, головой достававшая до закопченного потолка.
Пока мы беседовали, я обнаруживал в темных закоулках все новые и новые диковинки: прибитое к стене огромное опахало из разноцветных перьев, а под ним большой белый череп какого-то животного, должно быть, лошади; свернутые в огромные рулоны соломенные циновки, стопки фанеры, на которых лобзиком были выпилены узоры; по стенам висели букеты крашеного чертополоха и тростника, с потолочных балок свисали пучки сухих трав.
