Когда я приехал в Свечехов, он был уже очень стар. Впервые я его увидел на похоронах дяди. Стоял погожий весенний день. Вокруг еще незасыпанной могилы собрались лишь самые близкие друзья покойного, почти все люди немолодые. Кроме Дзятловича и Хелютки, которой в то время было лет четырнадцать, теперь уже никого нет в живых.
В тот момент я почти не замечал этих незнакомых мне людей — не мог отвести взгляда от чертовски красивой панны Хлусович, приехавшей на похороны из Рацлавиц. Вынужденный внезапно покинуть Варшаву, где я жил, целиком занятый своими любовными переживаниями, погруженный в меланхолию варшавских улиц, я не намеревался застревать здесь надолго, а приехал единственно исполнить свой долг и как можно скорее вернуться в Варшаву.
Впрочем, покойный так любил меня, проявлял такую заботу и щедрость, что во время обряда я заставлял себя быть сосредоточенным и взволнованным. Конечно же, моя благодарность и самое искреннее уважение были ничто в сравнении с его неиссякаемой добротой. Ведь, по существу, мы не были близки, а в последний раз виделись лет двадцать назад, когда я был еще ребенком.
Похороны шли своим чередом. Унылое и фальшивое пение — три ксендза и органист тянули каждый свое — нагоняло тоску. Потом на кучу земли залез ксендз-декан Монколинского прихода и принялся рассказывать о добродетелях усопшего. Мне показалось нелепым, даже оскорбительным для памяти покойного и для всех присутствующих, что никем не было сказано, а вернее, обойдено молчанием главное: ведь он сражался за независимость родины, был солдатом, и пусть дело, за которое он боролся, окончилось поражением — об этом все же следовало сказать над его могилой. Да и о многом другом. Здесь собрались самые близкие люди и вроде бы опасаться было нечего. Но в те времена даже с глазу на глаз боялись говорить откровенно.
Наконец ксендз-декан кончил.
Могильщики уже взялись за лопаты, но тут, растолкав их, на глинистый холмик взобрался какой-то старик, одетый крайне убого, хотя, вероятно, по случаю похорон он облачился в самое лучшее.
Его благородное, типично польское лицо светилось вдохновением. Я заметил, что он был встречен с некоторым замешательством и даже неприязненно. Хоть я и не знал, кто он, этот человек, но нетрудно было понять, что его появление здесь воспринималось как скандал. Особенно возмущенными казались ксендзы. Старый декан демонстративно отошел в сторону и с помощью органиста принялся снимать церковное облачение. Два молодых викария стояли в растерянности, не зная, куда деться, они то и дело открывали и закрывали свои молитвенники, беспрестанно перелистывали страницы, на которых выстроились жирно отпечатанные, черные, будто по случаю траура, буквы.
