Когда он спрашивал обо всем этом образованных людей, они обрушивали на него множество непостижимо мудрых истин, одним духом цитировали целые страницы ученых книг, но он так ни в чем и не разобрался, все оставалось для него столь же непонятным и даже еще больше запутанным. Ему велели читать и просвещаться, давали книжки.
Он набросился на толстые книги. Он читал их вечерами и ночами в душной комнате, где вповалку спали каменщики, таскал книги с собой на работу. И в обед, укромно примостившись где-нибудь на лесах, высоко над землей, переворачивал страницы грубыми, разъеденными известью пальцами.
С огромными усилиями одолевал он трудные книги. Он читал каждую по два, по три раза и часто после такого изнурительного чтения ходил как пьяный. Он искал разъяснений и помощи у товарищей-интеллигентов, но их объяснения давали ему немного. Он всегда при случае спрашивал о чем-нибудь, и ему отвечали на ходу, поскольку для разговоров времени никогда не хватало. Он продолжал читать, с головой ушел в книги.
Только у него оставалось теперь все меньше времени для чтения. Без всякого снисхождения нагрузили на него уйму дел. Таньский знает, что в те годы в Варшаве таких трудяг, как он, было не слишком много.
Организация собраний и маевок на Кемпе, в Вилянове, в Марках… Их разгоняли, преследовали. Потом пошли первые забастовки, началась большая забастовка каменщиков. Каменщиков стали арестовывать, вскоре взяли и его.
Это уже совсем недавняя история. Воспоминания резко отчетливы, и все события стоят перед глазами как живые, день за днем, год за годом.
Долгие месяцы одиночества и отдыха. Могильный покой и такая тишина, что слышно, как в голове кружатся мысли, голос их слышен удивительно четко, как никогда там, на воле. Можно спрашивать — они отвечают, всегда наготове, всегда без обмана.
И он погрузился в этот новый чудесный мир мысли. Будто выплыл в тихие воды безбрежного моря, воды бездонные, неисчерпаемые.
Он мысленно в сотый раз перечитывал те самые трудные книги, смысл которых ускользал от него в суматохе жизни.
В памяти всплывали все запутанные вопросы и неожиданно складывались в гармоничные, выразительные картины, находили отзвук в его собственных мыслях, и бывали мгновения, короткие, молниеносные, когда, казалось, он постигал все сущее на свете. Он полностью властвовал над собственным разумом и не однажды испытывал чувство невероятного удовлетворения.
Он заново перебирал свою жизнь и приглядывался к ней с ужасом, словно к истории совсем другого человека, который уже умер. И давал себе клятву: он не покинет тех, что остались в той жизни, не бросит такими, каким он сам был когда-то. Не отвернется от них с омерзением, он целителем им будет, обязан быть. Он придет к ним не с пустыми руками, принесет идеи, способные творить чудеса, воскрешать полумертвых, калекам и слепым возвращать здоровье, как его самого эти идеи возродили к новой жизни! Да здравствует социализм!
