Едва он переступал порог и начинал копошиться в своем углу, а Мелька уже тут как тут, тянет за рукав:
— Сыграйте, пан Якуб, а то прямо хоть волком вой. Старуха стережет, как цепная собака, живешь ровно в тюрьме. Сбегу я отсюда… Сыграйте грустное что-нибудь.
И Якуб подолгу играл в сумерках, до позднего вечера, пока дома никого не было, только он да Мелька, не считая младших карапузов, которые бегали во дворе.
— Ах, пан Якуб, кабы вы не были уже такой старый хрыч, пошла бы я за вами хоть на край света. Откуда в вас эта музыка берется? Само по себе получается или как?
— Ну и глупая ты, разве само по себе что может выйти? Учиться надо, пальцы разрабатывать, ноты знать. Мне профессор уроки давал, большие деньги брал за это, а когда всему научил, просто умолял родителей, чтобы не скупились, раскошелились бы и отправили меня в Вену на год — еще поучиться. Предсказывал, что буду гастролировать по всему миру и платить мне будут чистым золотом. Так бы и было. Вот теперь есть у нас пан Венявский, на весь мир известный (Хельбик все время считал, что Венявский еще жив и играет по-прежнему). А очень даже мог быть на его месте пан Хельбик, почему бы и нет?
— Господи! И что же вы не поехали в Вену? Старики грошей не дали?
— Почему не поехал? Бог весть… Старики вроде и не против были, денежки-то у них тогда водились: пивную и магазин на Гжибовской держали. Теперь дома этого нет, теперь там завод пивоваренный поставили.
В этом месте Мелька обычно умолкала на некоторое время, пусть старый плетет дальше, ибо получалось, что отец его был то чиновником, то мельником, то владельцем кожевенного завода, а лучше всего запомнилось — и это больше всего походило на правду, — что когда Хельбику было лет семнадцать, убежал он из дому и ничего о родителях своих с тех пор не слышал.
Она уже привыкла, что старик всякий раз выдумывал новые небылицы. И терпеливо дожидалась, пока он не выговорится.
— Из-за любви, из-за любви безумной рухнуло все мое будущее. А мог бы я иметь свой каменный дом в Варшаве, два дома… Да, мог бы!
Тут Хельбик вынимал из футляра скрипку и долго примеривался: трогал смычком струны, брал разные аккорды и после такой увертюры начинал опять рассказывать.
Мелька зевала.
— Она была года на три постарше тебя. В наше время не доходило до такого безобразия, как теперь — малолеток женщинами считать. Нет! А моя была аккурат такая же вся черненькая, как ты вся беленькая. Глаза — как у ведьмы. Веревки из меня вила, шельма, я просто боялся ее поначалу.
