Мгновенное, внезапное просветление — молнией взрывается мысль: привиделось, нервы. Это бывает — нет шпиков, нет облавы, нет ничего, галлюцинация и только.
Встать и идти, подняться и идти. Никто не остановит.
И снова безмятежность, снова обморочная полуулыбка. Не все ли равно? Хочется спать, спать…
Неожиданно глухой рокот наполнил пространство, прогромыхал под сводами и вдруг утих, замирая с пронзительным шипением в углах зала.
И сразу помещение заполнилось людьми. Словно кто-то открыл шлюз — поток, суматошный, неудержимый, ворвался в трехстворчатые двери. Идут, бегут, торопятся; баулы, мешки, чемоданы; дети, женщины — друг с другом перекрикиваются. Навьюченные носильщики в синих блузах. Все в спешке несутся, толкаются, перегоняют один другого, как в панике, как при бегстве.
Это поезд от границы.
С секунду, широко раскрыв глаза, он смотрел на непонятно откуда взявшуюся толпу. Смотрел, как во сне, не соображая.
Но вспыхнуло вдруг пригасшее пламя.
В мгновение ока расправилась стальная пружина воли, и пробудилась сила. А ослепительные молнии надежды поднимают его, подталкивают, и каждый прерывистый толчок сердца стучит: «Спеши! Торопись! Спеши! Торопись!»
Он ныряет в сутолоку, смешивается с толпою, врастает в человеческое месиво, позволяет нести себя, нести.
И вот уже двери, вот они — двери!
Перевод Л. Цывьяна.
Плохие времена настали нынче для уличных музыкантов. Где теперь в Варшаве услышишь шарманку? Разве что за городской заставой. Об арфе уж и говорить не приходится. Зато у нас есть филармония, и концерты там дают всякий день. Мы, завсегдатаи филармонии, от шарманки с презрением отворачиваемся, но те, для кого она была утехой и отрадой, ничего не получили взамен. Они лишились своей музыки. А виною тому — современная культура, которая уже не может примириться с шарманщиками и с бренчаньем на арфе. Менялось же все незаметно, постепенно, путем эдакой плавной эволюции: провели канализацию, появился телефон и торцовая мостовая. Затем развесили голубые фонари с номерами домов, наконец расплодились монопольки. А тем временем уличных музыкантов теснили к окраинам, теснили, пока не оттеснили совсем. Никто их из Варшавы не выселял, просто смел их со своего пути новый век, тот, что принес нам обложки в стиле модерн и автомобили, изгнав керосиновые фонари и стихи Деотимы[11].
Пан Якуб Хельбик, скрипач, тихонько поругивался про себя, с грустью вспоминая дни, когда он, молодой еще, красивый, расхаживал с квартетом по самым лучшим улицам Варшавы и когда ни одному сторожу в голову не приходило закрыть перед ними ворота.
