. Эта фамилия доставляла Костику много огорчений, и, вероятно, с досады он собирался стать ксендзом. Неизвестно, каким образом Лелик уговорил его и, к моему удивлению, привел на организационное собрание, на котором, что опять показалось мне весьма странным, нас было всего трое. Но и приобщение к социализму не избавило Окпиша от злых насмешек безжалостных сверстников. Неожиданно, во время каникул, он умер. Жаль, что так рано, — Костик был парнишка способный, честный, очень впечатлительный.
Наконец я познакомился с настоящими подпольщиками, студентами; начались заседания, дискуссии. Потом я увидел собственными глазами первого рабочего, который состоял в партии. Это был знаменательный момент в моей жизни. И хотя сам я считал себя убежденным и сознательным социалистом, но, кажется, только тогда поверил по-настоящему, что социализм в самом деле существует на свете. Я испытывал огромную радость, а вернее — облегчение. В минуты одиноких раздумий о родине, обществе меня нередко охватывали какие-то глупые сомнения, чего-то мне недоставало на той обетованной земле, что открывалась передо мною. В эти горькие минуты многое казалось мне ложным, преувеличенно искаженным, всюду виделись несуществующие, вымышленные проблемы. Душа изнывала от желания узнать истинное положение дел, отрешиться наконец от сомнений. Товарищи мои казались мне иногда детьми, играющими в войну, и, хуже того, — бравирующими молокососами. Серьезности им явно не хватало, но зато в них было слишком много самоуверенности, дерзости и веселой беззаботности. Даже в те первые, счастливые месяцы моего приобщения к социализму, я понимал, что самое легкое дуновение развеет всю нашу «работу», вся наша могучая «партия» рассыплется, играющие в войну ребята разлетятся по свету и жизнь снова замрет. Выходило, что дело социализма — величайшее достижение человеческого ума, учение, вобравшее в себя глубочайшие знания и огромный труд, все будущее людей, — полностью зависит от случайности, желания либо нежелания таких вот энергичных, но часто очень легкомысленных и безответственных парней!
Эта мысль мучила меня и не давала покоя, несмотря на то, что я знакомился со все большим числом подпольщиков. Какая из того польза, печалился я, что где-то там, за тридевять земель, идеи социализма пустили прочные корни, что где-то там, в свободной Европе, они процветают?
Сердце сжималось при мысли, что здесь у нас, на нашей каменистой почве, на которой мы живем и умрем, первый же налетевший вихрь подхватит и развеет эти святые семена! Такие вот мысли иногда смущали меня. Вероятно, плохо я тогда разбирался во всем, однако в справедливости своих сомнений был твердо убежден, хотя и держал их в тайне от всех товарищей. Однажды я попытался было во время одной дискуссии высказать это, но тотчас был осмеян и освистан. Человек не любит быть смешным, и после того вечера я молчу. Я не умею говорить так, как другие, а эти вопросы все же трудны для изложения. С тех пор я запрятал их глубоко в сердце, они волнуют меня по-прежнему, но я знаю, что, доведись мне открыться кому-нибудь, все вышло бы опять смешно и, вероятно, глупо.
