Новеллы и повести | страница 112

Перевод Е. Габиса.

Я сгораю от стыда. За сегодняшний день я тысячу раз назвал себя глупцом и все время браню себя. Но это не приносит мне облегчения. Вот как все было.

Я возвращался после прогулки в Аллеях[26]. Жара, пыль, людская толчея и скука — немилосердная варшавская скука, особенно тяжкая для таких, как я, варшавян, которые не имеют возможности уехать на лето. Мысли мои путались, мне вдруг вспомнились лучшие времена, когда я жил полной жизнью, а не прозябал, как в последние годы. Мне стало до того тошно, что я едва не завернул по дороге в кафе «Воробей» опрокинуть пару стопок наливки, что со мною иногда случалось, но пошел все же прямо домой.

У ворот встречаю я Антониху и узнаю, что ко мне приехал какой-то господин. Я чертыхнулся, решив, что это мой двоюродный братец, буржуй, снова свалился мне на голову, будто в Варшаве не было для него гостиниц. Я его терпеть не могу — этакого экономиста и философа из Ужендова, который на самом деле глуп, чванлив и к тому же реакционер. Он обожает разговаривать со мною как «старший брат и воспитанный человек», а, насколько мне известно, сам раздает рабочим зуботычины да еще хвастается, что на его кожевенном заводе не было социалистов, нет и не будет во веки веков. Впрочем, сейчас с ним трудно спорить — и у нас, в самом сердце Польши, положение не лучше. Потому он мне особенно противен.

Итак, хмурый и недовольный, поминая всех чертей, поднимаюсь я по лестнице и вхожу к себе. Антек? А если не Антек, то… Не могу разглядеть — в комнате сумрак. Кто-то бросается ко мне, я троекратно целуюсь, предощущение большой радости охватывает меня, хотя, я еще ничего не знаю. Наконец-то!

Глубокий, из самого сердца, вырвался счастливый вздох. Все, все переменилось в одну минуту. Исчезло сознание прежней вины, мучившей меня постоянно, исчезло отвращение к себе за бессмысленные, впустую потраченные годы. Откуда-то, пришло избавление, кто-то неведомый вернул меня к жизни, вытащил из той ямы, где я уже начал разлагаться, и сильной рукою поставил снова на твердую землю.

Не помню, как я зажег лампу, когда сбегал вниз за продуктами, приготовил ужин. Я говорил что-то, он говорил тоже. Однако пришел в себя я много позже. Долго смотрел на него, не в силах отвести глаз. И только потом все осознал окончательно.

Значит, сказал я себе, раз Конрад жив и невредим, раз он здесь, на родине (а это действительно так: вот он стоит передо мною, вернее сидит, и, совсем как бывало прежде, ест и одновременно курит папиросу), — значит, борьба наша продолжается, а вместе с нею живет и то Дело, которое, как представлялось мне, обывателю и бесхарактерному человеку, уже давно заглохло.