— Нет, это все верно, но не главное. Я и про вас думал. Я же вижу. Главное, что вы хотите с ней обо всем сговориться заранее, а зачем? Потому что вам нужно отправиться в путь, у вас свой путь есть, а она чтоб не мешала. Вот она и не хочет сговариваться, какой ей интерес, чтоб вы уходили, ей обидно будет, она потому и терзает вас, и не перестанет терзать, и это надо стерпеть, и тоску, и ненадежность, и исчезания каждодневные. Вы, может, и не побоитесь, это верно, но чуть что — ах, как бы не убить ее до смерти, ах жестоко. А что жестоко-то? Лучше разве — сговорились, и все, ты тут, я тут, полное замирение, прощай, мне пора. У нее самой жестокости полно, не зверской, конечно, а такой растительной, и это хорошо. Вот я у вас брал журнал…
— Нет, постой, ты говоришь: я не боюсь. Вот и ошибаешься, Мы ведь женщину непременно на свою арену тащим, на свое поприще, чтоб видела и ценила, и дрожим все время, как бы она не проглядела чего, не упустила каких достоинств наших, а без этого нам и любовь ее не в сласть, и ласки неинтересны. И что это у нас — тщеславие? Самоутверждения хотим? И ведь до того доходим, что на красоту ее нам наплевать, пусть будет тощая и косая, в прыщах и цыпках, с немощами, с запахом черт его знает каким, лишь бы могла оценить, лишь бы аплодировала нам на нашей арене, а на остальное плевать.
— Нет, а в том журнале была статья, как выдр истребляли, я хочу вам про жестокость объяснить, как она спасительна, так эти выдры слишком много съедали рыбы, вот их и решили рыбаки истребить, думали, сразу рыбы прибавится, а она, наоборот, вся вымерла. На нее эпидемия какая-то напала, и она вся передохла. А пока выдры были, они как санитары — чуть рыбка заболеет, отстанет от стаи, она ее ам! и съела. И никакой заразы.
— Да ну, это все притчи, опять большие полушария, а я не про то, ты понимаешь? Что за гадость тащить ее любоваться собой, ведь не продохнуть. Она, наверное, чувствует это, а? Что она говорит? Вообще обо мне — что? Ну-ка, вспомни.
— Она говорит…
— Нет, постой. Что это мы? Зачем? Мы сидим с тобой, судачим — а? Ведь это уже квадратная гадость — разве нет? Еще немного, и обниматься начнем. Что? Нет-нет, убирайся, не хочу тебя видеть. Неужели ты сам не чувствуешь? Мы же сговариваемся, вот-вот делить ее начнем.
— Ни за что. Я только хотел вам сказать…
— Да нельзя, нельзя уже нам ничего говорить, только убить друг друга по твоей хваленой жестокости. Ох, какая мерзость…
