Гостей набралось уже предостаточно, но все подъезжали и подъезжали новые. Из знакомых мелькали только Всеволод и двое-трое актеров народного театра, которых Сережа привык видеть на всех мало-мальски шумных сборищах. Всеволод пришел грустный, но не слишком, сразу принялся за Тасю, не то чтобы загорелся, а вроде из чувства долга, спросил, не угловой ли у нее дом, он, входя, не заметил, и если угловой, то он обязательно напишет ей письмо, а дальше пошло, как обычно: «Ах, письмо?», «Ну да, ведь дом угловой…», «Но при чем же?», «Разве вы не знаете?», «Да, я что-то слыхала…», «Вот, видите», «Но объясните,.», «Про письмо?» «Ну хотя бы…», «Это ничего не изменит», «Но мне интересно знать», «А оно уже написано…» и так далее, пока откуда-то не вынырнула Лариса Петровна и не прогнала их друг от друга с замечательной откровенностью.
Основная толпа рассаживалась в гостиной с роялем, остальные мыкались пока из комнаты в комнату, забредали на кухню, мешали Тасе в прихожей, приглядывались и неопределенно пошучивали для пристрелки. Знали друг друга немногие, раз-два и обчелся — они держались кучками. Сережа, брошенный Ларисой Петровной, забрался в угол за рояль и оттуда присматривался к гостям, подбирая себе какой-нибудь, спектакль поинтересней, какую-нибудь яркую личность, за которой стоило бы последить весь вечер.
Выбор был слишком велик, глаза у него разбегались.
Кого только не созвала к себе бесстрашная Тася, позабыв, видать, на радостях про людскую непохожесть и полную неспособность прощать ее друг другу. Кого-кого здесь только не было! Вот три подружки в очках, очень некрасивые, но ничуть этим не удрученные, шушукаются в углу, сдвинув головы и повернув к остальным спины с четким, как на луне, рельефом пуговиц, лямок, крючков и позвонков под платьями; вот два моряка, идут, сосредоточенные, от картины к картине, каждую рассматривают и перед каждой причесываются, продувают расчески и движутся к следующей; вот пожилая пара, он и она, сильно седые, ходят обнявшись, ведут себя на людях точно любовники в постели, глаз оторвать невозможно; еще одна небритая личность в двух шарфах, один на шее, другой на талии, сущий матадор, с готовностью упирающий взгляд во взгляд, всех побеждающий, но, кажется, ни на что другое не годный — вон как ему уже скучно без достойных противников. Сколько их тут, как бы не прозевать чего — а что с другой стороны? Ой, какая женщина! Платья почти нет, плечи голые, а волосы, а глаза! И одна, совсем одна, потому что ясно же — какой мужчина из убогой действительности посмеет с ней рядом. И еще одна женщина, балерина, что ли, существо прелестное и стрекозиное, а вон еще и еще, и там в углу, за ними какой-то школьник Сережиных лет, нет, не зеркало, но глаза горят, зубы стиснуты, кажется, вот сейчас готов, не сходя с места, подраться с моряками, переглядеть матадора, перелюбить трех подружек и даже заговорить с одинокой женщиной, но только так, чтоб тут же непременно и немедленно умереть.
