Тот приехал, но к кровати больного подошел без ободряющей улыбки, вместо этого на его лице читалась гадливость. Ушлый негодяй шкурой почувствовал, что умирающего может потянуть на исповедь да на откровенные разговоры, в том числе и о нем, о Зёне. И решил упредить такое развитие разговора.
— Что, — сочувственно спросил Григорий Афанасьевич, — не узнаешь? Да, брат, прикрутило меня.
— Жил ты паскудой, вот и сдыхаешь, как собака, — присаживаясь, сказал Зёня. — Рак, знаешь ли, страха не любит, а ты же все время воровал и трясся, воровал и трясся. Что же теперь... Терпи!
Григорий Афанасьевич закрыл глаза — от него скрывали страшный диагноз. Люба говорила, что это диабет, острая стадия... Мол, выздоровление врачи предполагают долгим и тяжелым, но жить ты будешь. Да, будут диеты, постоянные уколы, строгий режим... Но ведь это ерунда по сравнению со счастьем видеть солнышко. Врала, значит... для его спокойствия.
Но сейчас Григорию Афанасьевичу вдруг стало не так страшно от болезни, о которой сказал Зёня, и не так обидно от милосердных врак жены, как стало больно от обвинений в воровстве.
— А ты ворованное брал, не брезговал, — с отдышкой сказал в ответ. — Свинкам сытым радовался.
— Брал, но не воровал. А ты — вор и нищеброд, потому что только возле меня м’яса наелся! — он так и сказал «м’яса», на украинский манер, чтобы еще раз уколоть собеседника тем, что он низкий человек и все его цели и поступки — низкие.
— Да ведь и ты не голодал, ел то мясо, — как можно благодушнее сказал Григорий Афанасьевич.
— Йолоп ты! — весело вскричал Зёня. — Ты даже не понял, что на твоих кормах я держал для себя курочек. Свинина — не для меня.
— Значит, не воровал?
— Значит, значит, — откровенно глумился Зёня над тем, кто его считал своим другом.
— А как же сельповская касса? — улыбнулся Григорий Афанасьевич. — Ведь ее же ты грабанул.
Пока Зёня сглатывал воздух от неожиданности, Григорий Афанасьевич продолжал:
— Я знаю, что это твоя работа. Могу похлопотать о возобновлении дела. Не переживай, улики у меня найдутся. Хочешь? Неужели ты не понял, что не будь меня рядом, ты бы схлопотал изрядный срок? Я же тебе, подлецу, ни разу ни слова не сказал, не упрекнул... Как же ты можешь теперь плевать мне в лицо?
— Больной бред! И зачем я возился с тобой, нянчился с твоими ублюдками кривоногими, нахваливал жену-уродку... Только марался. Тьху! Одно радует — жить тебе осталось даже не недели, а считанные дни, — и Зёня вышел, хлопнув дверью.
