— А я-то подумал, что это она так расстаралась.
— Для себя их высочество расстарались.
— Да будет тебе, Сашка. Великая княгиня добра. Мелитрисе она вполне искренне хотела помочь…
Белов вдруг насмешливо сморщил нос:
— А ты не влюблен ли, гардемарин? Она хорошенькая — твоя фрейлина?
— Ну что ты порешь чушь? Влюблен — не влюблен… В этом ли сейчас дело? Сейчас главное — ее из рук Тайной канцелярии вырвать.
— А из первой бочки пиво лучше было… Не находишь? Это горчит, — Белов отставил кружку. — А с чего ты взял, что княжна в руках Тайной канцелярии? Скажи на милость, зачем бы им тащить княжну в Пруссию? Они бы и дома подыскали хороший сырой каземат и повели неторопливое следствие. Да ты их повадки лучше меня знаешь.
Дверь вдруг распахнулась, и на пороге появился Гаврила в ночном колпаке и пледе.
— Вы, Никита Григорьевич, запамятовали. Нам надобно Осипова искать, этого инкогнито. Вы бы порасспрашивали Александра-то Федоровича, он человек головастый. Э… — он вдруг сморщился, как от горького. — Вы уж оба, ваши сиятельства, того… хороши. — И он затянул на плаксивой ноте: — Свой-то запас уже выкушали. А еще русские баре… «Трактат о пьянстве сочиняли», Катулла читали, а теперь сидите на немецком подворье и лакаете уже четвертый час их неочищенную брагу.
— Гаврила, брысь! Это пи-во! — крикнул Никита и, любя правду, добавил: — Но, конечно, пьянит. А жерило[8] драть — не велика заслуга. — И горестный камердинер, напялив на лицо самое унылое выражение, удалился.
— Вот еще что мы не обсудили, — понизив голос, сказал Никита. — Помнишь, ты мне дурацкое письмо прислал, что-то про ворвань и горшечную глину?
— И про Сакромозо, — уточнил Белов показно бодрым голосом.
— Ну так я узнал о его приметах. Великая княгиня сообщила. Приметы эти мало цены имеют, потому как устарели. Красив, кареглаз, росту моего, то есть приличного, на подбородке имеет родинку в виде розового пятна.
— Пятно на подбородке ничего не стоит бородой или мушкой прикрыть.
— Наверное, он и прикрыл, потому ищи бородатого. И еще одну примету подарила великая княгиня. — Никите подумалось вдруг, какое ребячество было запоминать эту подробность, да еще передавать это Сашке, он даже хохотнул вслед своим мыслям. — Когда Сакромозо волнуется или задумывается глубоко, то начинает вот эдак тереть руки, словно они у него сильно чешутся. Он знает, что жест этот плохого тону, простонародный, поэтому, заметив за собой, что трет руки, тут же останавливает себя.
