Когда рассказ закончился, Бах одним глотком допил пиво, бодро заявил, что совершенно не видит, почему бы одному благородному дону не помочь другому благородному дону в выяснении некоторых щепетильных обстоятельств, и отправился к Рэксу, строго-настрого запретив Шушелю думать о плохом, а также пообещав по возвращении преподнести ему какой-нибудь приятный сюрприз. Сам Шушель оделся потеплее, и перебрался на балкон — курить и освежаться воздухом, и наблюдать зелень деревьев с тяжелыми кусками мокрого снега, и, может, развлекаться болтовней по телефону с кем-нибудь, и уж совсем точно, за тем, чтобы блаженно улыбаться, и наслаждаться туманными предчувствиями и думать, о том, как кстати приехал Бах. И когда он выполнил все пункты программы, за исключением одного — телефонного, телефон зазвонил сам.
Голос был женский. Однако приезд Баха настолько взбодрил Шушеля и породил так много надежд, что Шушель даже не вздрогнул от женского голоса в трубке по приобретённой за последние три дня привычке. Напротив — он сладостно замер, пытаясь отгадать, что означает звонок — кто-то ошибся номером или обещанные Бахом приятные сюрпризы уже начались. Замирал Шушель не напрасно — голос уточнил номер, а потом сказал:
— Пожалуйста, получите письмо. На вашу фамилию, на центральном почтамте.
— А вы? Вы с почтамта? Кто вы? Алло! Алло! — но в трубке уже пульсировали гудки. Шушель в задумчивости потёр трубкой лоб. Ясно было, что звонить с почтамта ему никак не могли, следовательно, звонила та, что это письмо отправила (и тут был повод радоваться — звонила точно не Люся), либо Люсино доверенное лицо (и тут взыгравшая было радость сменилась у Шушеля на утреннее предзапойное состояние). Сидеть запертым в четырёх стенах наедине с таким состоянием Шушель не смог, но и разминуться с благородным доном Бахом не хотел, поэтому он оставил в двери записку: «Ключ под ковриком», а коврик за неимением перетащил от соседей. По дороге к почтамту Шушель оптимистично похмыкивал. Дело в том, что сам он раньше частенько возмущался тупостью обывателей, которые прибегали к подобным запискам. «Ладно, если воры», — думал Шушель, — «а если эта (имелась в виду, конечно, Люся) припрётся — вот уж порадуется», — и Шушель снова хмыкал насчёт того, что вот и довелось употребить такой смешной способ, а ещё оттого, что ему почему-то совсем не верилось в визит Люси.
И когда Шушель вскрывал конверт, его уже не одолевали смутные тревоги по поводу очередного неприятного поворота этой нехорошей истории. Ухмылка, с которой он шёл на почтамт, и которая делала глаза узкими, а губы — сложенными в прихотливую кривую, отчего они (губы) слегка напоминали лежащую на боку букву «S»; так вот, эта дорожная ухмылка, исполненная грандиозного сарказма, сменилась на широко открытые глаза, нервно хлопающий крыльями нос и чуть высунутый от усердия, по детской привычке, язык, а грандиозный сарказм уступил место неподдельному волнению. Нужно ли говорить, что такая перемена в чувствах была весьма приятна Шушелю?
