Этюд о кёнигсбергской любви | страница 3

«Происшествие! — нет, не происшествие, — событие — важное для ума и сердца — возвышает сегодняшний день над его унылыми старшими братьями».

Событие… Господи, но это же невозможно! Она стала еще прекраснее. Свежее. Наивнее. Аппетитнее.

Словно с рассветом солнышко вошло в нее, да так и осталось, излучаясь теплой улыбкой.

Ах, эта улыбка. Вернее, полуулыбка. Пять деток — пятьсот пятьдесят пять забот, совсем отрешиться от земного не дадут. Только наполовину. Зато какую половину!

Нет, все-таки это невозможно. Или возможно? А почему бы и нет? Разве не должна сказка в один прекрасный день оборотиться былью? И почему не может лучшая из лучших, в награду за бесспорное первенство на этой земле, обрести вторую молодость?

Он смотрел на ту же улицу, и сквозь вселенскую монотонную скуку вдруг стали вызванивать в груди какие-то тревожащие звуки. Томящие. Томительные.

Звуки шли из флейты — инструмента, его рукам неподвластного. Только душе. И ее волшебный голосок не заглушали ни резкий перезвон конки, ни грубое ржание лошадей, ни визгливые крики уличных торговок.

Флейтов голосок обвил подросшую за восемь лет липу. Здесь, здесь стояла Дора, поджидая свою вертлявую вечно растрепанную дочку с дикими глазами. Мальхен подбежала, мать что-то спросила, девочка быстро ответила.

А он не отводил взгляда ни от липы, ни от того, что под ней происходило.

А сейчас возле липы никого не было. Но звуки были. И даже, кажется, запахи. Те, из того прекрасного далека, которые исходили от единственного человека на земле.

На могильной плите надпись: «Мир праху твоему, Дора Хатт». Но разве могла она умереть? Да нет, конечно. Вон же она идет. Воздушной походкой цветущей молодой девушки. Грации. И черное платьишко ей к лицу. И сквозь маску приличествующей месту скорби пробивается торжествующая и такая соблазнительная улыбка.

— Здравствуй, Мальхен! Спасибо, что пришла. Давай вместе помянем твою маму.

Его звали Альгидас. Фамилия какая-то длинная, оканчивается на аускас. Но фамилию никто не запомнил, звали по имени. Альгидас и все.

Наверное, он был нормальный. В смысле, не придурок. Иначе в армию бы не взяли. Ведь проходил же где-то у себя комиссию?

Но по жизни он был полный идиот. Надо было видеть, как смешно он на плацу пытался ходить строевым шагом. Мы все, новобранцы, курсанты «учебки» — учебного полка, не отличались армейской выправкой. Все выглядели мешками и ходили, как заведенные куклы.

Но Альгидас — это был феномен! У него одновременно двигалась левая рука и левая нога, он не мог освоить простейшие повороты. Не мог запомнить, где лево, а где право, и сержант сказал, что ему бы надо привязать сено и солому, как в русской армии.