— В Верхнеуральск привезли московского журналиста, конечно, он не наш, посторонний, но мог бы весь срок провести в больнице, а вместо этого постоянно воюет с администрацией. И эта характеристика производила впечатление не только на зеков, но и, как потом оказалось — некоторых охранников.
А поскольку в тюрьме были еще и два вора, а потому она была почти вполне живущей «по законам», эта вполне авторитетная характеристика тут же разошедшаяся по всей тюрьме и стала мне во многих случаях охранной грамотой. Нельзя делать что-то дурное человеку, который воюет с администрацией, иначе получается, что ты сам ей помогаешь.
Основанием для такой характеристики «Гуся» стал приход на четвертый или на пятый день в нашу палату начальника тюрьмы (тоже полковника Кузнецова) с целой свитой офицеров. Как я потом понял — познакомиться со мной. Но для начала был задан стандартный вопрос — нет ли жалоб. А я уже из Челябинска знал, что еду в Верхнеуральск, отправил оттуда письмо об этом и можно было считать, что оно дойдет, уже подходило, даже проходило время немедленного ответа, на который я рассчитывал, а его все не было. И вообще за эти дни в больницу никому не приходило ни одного письма. И я, конечно, спросил:
— Почему не доходят письма?
А потом, уже совершенно с тюремной точки зрения обнаглев прибавил:
— И какая норма мяса положена на обед? Позавчера были две котлеты, а вчера две фрикадельки. И они обе меньше одной котлеты.
Соседи мои мрачно молчали, ошеломленные такой свободой в разговоре с начальником тюрьмы, а он был явно очень раздражен. Рассчитывал на благодарное отношение, а тут совершенно непочтительный разговор и при других зеках и при его подчиненных.
На следующее утро меня без объяснения причин отвели в карцер. Зима 78–79 года была особенно холодной. Морозы начались рано и доходили до 40о, даже по советскому радио сообщили о замерзшем теплоснабжении и разного вида катастрофах. Как несложно подсчитать, все происходившее в больнице было в середине декабря. Верхнеуральск — старая, еще екатерининская тюрьма, ее подвалы, где и расположены были карцеры, наполовину ушли в землю. Меня посадили в самый холодный, крайний, вероятно, уже совсем под землей. Одет я был в хлопчатобумажные брюки и куртку, в карцере, конечно, не было минус сорока, а под черным оконцем, почти на полу, была даже батарея отопления. Но вся покрытая инеем. Главное, я был совершенно истощен двухмесячной голодовкой и внешне очень походил на узников Освенцима.
