На воронке отвезли меня в пересыльную тюрьму и поместили вопреки обыкновению в камеру человек на сто, на этот раз особого режима. В Казани свирепствовала эпидемия дизентерии, никому свиданий не давали, а главное — не отправляли этапы и тюрьма была переполнена. Многие провели здесь месяц или полтора, откровенно скучали, на прогулку не выводили, к тому же у некоторых подошел срок отовариваться в тюремном ларьке. И хоть у особняков в месяц покупки полагались совсем ничтожные, но на самые дешевые сигареты «Огонек» (их, кажется, выпускали только для тюрем и лагерей) или пачку маргарина все же хватало, но в пересылке и этого не давали. И мои соседи уже постоянно требовали ларек, или немедленную отправку по тюрьмам, вспоминали, как в этапе, недовольные охраной, раскачали «столыпин» до того, что он перевернулся, сами, конечно, поранились, но добились своего.
Сперва у меня были вполне нормальные со всеми отношения, однажды я попросил вызвать меня на прием начальника тюрьмы, уговаривал его поскорее отправить всех по этапам, сказал о растущем напряжении прибавив:
— Вы же понимаете — это особняки, срок у всех лет по пятнадцать, им терять нечего.
— Пока человек жив ему есть что терять, — ответил мне Кузнецов (везло мне на начальников тюрем — однофамильцев, в Калуге, Казани, потом — в Верхнеуральске, может быть им как в семинариях меняли фамилии, назначая начальниками) и потом прибавил — мы из Владимира должны отправить политических в Чистополь, теперь там сидеть будут, и то не можем из-за карантина. А ларьков в этапе, сами знаете, не полагается, да у нас их и нет.
Вернулся я в камеру с неутешительными новостями. Камера по-прежнему бурлила, сотня здоровенных мужиков изнывали от скуки. Через неделю примерно для десятка наиболее злобных из них развлечение нашлось. Им оказался я и мой сосед, не помню уж за что посаженный и, вероятно, как и я не особняк. Он вообще был не из уголовного мира, но зато увлекался йогой и очень любил всем показывать сложные позы — стоять на голове, что было не совсем разумно. Не нужно постоянно демонстрировать свое гибкое изящное тело сотне привыкших к таким развлечениям мужиков. Но главное было не в этом. И он и я были в этой камере, в этом мире посторонними, не защищенными воровскими понятиями. Сложившийся в течение десятилетий тюремный и лагерный опыт, конечно, молчаливо констатирует, что более мощный и наглый сосед в тюремной камере на двоих может одолеть или заставить просить помощи у администрации (например, перевести в другую камеру) более слабого соседа. То же может несколько человек сделать с одним в зоне или в большой камере. Но уголовному миру в целом это не выгодно. Человек попросивший помощи у администрации или опущенный автоматически исключался из этого мира. Его численность и влияние уменьшались. Поэтому своего нельзя было совсем уж безнаказанно затравить. Тот, кто это сделал без достаточных оснований считался беспредельщиком, ему могли, да кто-нибудь обязательно бы это сделал при случае «предъявить», статус его в уголовном мире неизбежно бы понижался. Но мы с соседом были посторонними в этом мире и его понятиями не были защищены. У меня еще не было сложившейся в Верхнеуральске репутации человека постоянно воюющего с администрацией, а потому в чем-то уважаемого и уж во всяком случае неприкасаемого.
