Московский принц для Золушки | страница 53
– У меня ужасное давление… Просто ты этого не понимаешь! Ты не понимаешь, как жить в таком состоянии!
– Почему же, я очень жалею тебя. – Рябцев понизил голос и добавил: – Мам, а я тебе работу нашел! Ну, не нашел, а вот увидел объявление и записал телефон. Нужен репетитор, учитель русского языка. Для школьника пятого класса. В нашем доме. Мам…
– Что?!
– Мам, представляешь, никуда не надо ехать… Заниматься тем, что ты умеешь делать профессионально! Ученик – сосед. И платят они прилично. Я посмотрел, даже чуть выше, чем в среднем по Москве. Как ты думаешь, может, попробовать?!
– Тебе не хватает на мать денег? Большие траты на эту? Которая вино дегустирует без конца? – Голос Таисии Николаевны стал совсем тихим.
– Мам, ну хватит уже. Я тебе все объяснил про вино. И вообще, сколько можно?! – Гена вскочил и зашагал по комнате. – Сколько можно!
– Сядь, у меня будет мигрень от твоего топота! – Мать прикрыла руками глаза.
– Извини, – машинально извинился Рябцев, – но как тебе не надоело?! Я же о тебе думаю! Тебе надо двигаться, ходить, работать, общаться! Зачем ты в этой комнате сидишь все время?
– Если бы не эта алкоголичка, если бы ты не позволил меня оскорбить! Если бы…
– Да неправда все это! Дурацкая ситуация, не более того! Что ты раздула из этого историю?! И себе же хуже сделала! Мама, так нельзя, у нас в доме как в склепе. А еще недавно ты по утрам в парке зарядку делала.
– Делала, – согласилась Таисия Николаевна и добавила: – Но ты довел мать до такого состояния, что она и руки поднять не может!
Внутри Рябцева вспыхнул гнев. Жизнь в доме превратилась в абсурд. Вечные жалобы, вечные извинения. Тишина, запах лекарств, упреки, недовольство. Еще совсем недавно было иначе. Было светло, гости, музыка, передачи, которые обсуждали, соревнуясь в остроумии. Были даже прогулки. Был материнский тихий смех – вечно она с кем-то болтала по телефону. Что же случилось?! «А ничего не случилось! Просто так хочется вести себя. Наказать меня за Тату. Сделать виноватым. Отвадить от нее», – мысленно себе ответил Рябцев и вышел из комнаты.
Ему отчаянно захотелось все рассказать Тате. И она ведь поймет все – всю недосказанность, все ощущения. Ей ничего не надо разжевывать – она чувствует его, как себя. И эти их вечера – с горой книг на диване, и чашками кофе, и крошками от булок. Эти их полночные безобразно вредные ужины. Прогулки в пальто, надетом прямо на пижаму, только чтобы «понюхать» первый теплый дождь, первую грозу, первый снег. Это их молчание – доброе, свойское, родное. А еще там, «у них», можно было выйти ночью на кухню, закурить у окна и просидеть так до утра. И никто не окликнет, не будет дергать, цепляться с вопросами. Никто не будет подозрительно присматриваться к тебе, понимая, что ты имеешь право на личное время и пространство. «Да это от равнодушия, ей плевать на то, о чем ты там думаешь!» – так как-то сказала мать ему. Неправда. Это была злая неправда. Тата любила его и заботилась о нем. Но она давала ему свободу.