Нарочитый кольчужник подвёл к Дейне Лебеди коня и диво увидел: опустился конь перед ней на колени, чему до сих пор не обучен был, и ждал, пока не сядет Дейна в седло. А как села, заржал весело и осторожно поднялся; легко побежал, не дожидаясь понуканий.
Тогда усмехнулся Келагаст в седые усы и молча тронул узду.
Родилось чадо малое не под небо синее и не под звёзды яркие, а появилось в серых сумерках предрассветных. В это время не спали, говорили где-то злые языки: «Ведьма в подол свой ведьмаченка принесёт. Кого же ещё? Ей-ей! Не рано ли? Одарит ведьмаком и Келагаста-отца, и нас также, многотерпеливых. А подрастёт он, так покажет всем нечистое жало своё. От волчицы волчонок всегда происходит, от змеи — змеёныш. А от ведьмачки и подавно, тот и другой в одном получатся. Чего же ещё ждать, други? Нам его извести надо, пока мал и слаб. Не то сами задохнёмся потом под тяжкой десницей ведьмака! Придушит он нас...».
А сын Келагастов крупным родился, с громким криком не запоздал. И шумел на всю горницу, ручонкой крепко хватался за кривой палец старухи-лечьцы, ножками торопился шевелить. Казалось, поставь его, так и побежит сразу. Такого ещё и удержать суметь надо.
Чадили на стенах огоньки плошек. От тех слабых огоньков не много света, зато тени повивалок велики были и черны. Метались тени по стенам и полу, метались, подобные злым существам, которые только и ждут времени, чтоб разом наброситься на младенца, обволочь его чёрной мглой, густой, как мох, и не дать жизни.
И видела, и пугалась этих теней Дейна. Но тут же забывала о них. От усталости запали у неё глаза. Потемнели, отекли веки. Уходила боль, во всём теле являлась слабость, но Дейна превозмогла её, поднялась на локтях. Чадо увидела своё, и пришло любопытство. Хороший приметила знак: ребёнок ручками повёл, словно крылышками взмахнул; ребёнок ножками дёрнул, будто плавниками ударил по воде... Любопытство же сменилось удовлетворением, затем гордостью и, наконец, желанием защитить это новое, нежное и беспомощное, её собственное, от грубых, дряхлых, старых лечьц. И мечущиеся тени вызывали уже злобу, а не страх.
— Прочь! — закричала. — Все вон! Отдайте его мне. Не тронь ножом... Я сама перекушу, как волчица. Прочь!
Будто в беспамятстве, приподнялась Дейна на лаве, вцепилась руками в космы старух и трепала их седины, пряди рвала; старухи завыли от боли, взмолились.
Тогда тяжело навалилась на грудь Дейне старшая лечьца, хлестнула валькирию рукой по щеке.
