Еще издали я приметил синюю ленту на горизонте. Это и было то самое Великое озеро, на берегу которого мирно спал городок. На самом деле даже не городок, а простое поселение с несколькими рядами глинобитных и деревянных хижин, из круглых окошек которых открывался вид на сверкающее зеркало вод.
Почти все хижины были белыми, и лишь с десяток трогательно голубели на фоне других лачуг, сливаясь своим цветом с небесами и россыпью незабудок, растущих у дороги. Словно несколько голубых минералов среди белых мраморных кубиков. Меня это удивило, и скоро я раскрыл для себя эту загадку. Тогда ж я узнал, что по не известной никому причине птицы облетают Фарфаллу стороной, а потому в городке никогда не слышно их пения, как и не видно их самих. Исключение составляли лишь домашние петухи.
Всего два цвета. Белый и бледно-голубой. Как выяснилось, баночка с синей краской была в каждом домике, а в городке царил негласный закон – не заводить разговоры на тему смерти. Потом я узнал про красивый, но страшный обычай. За день до даты Х человек красил свою хижину в этот цвет печали, цвет утреннего неба. Таинство имело большой символический смысл и являло собой совершенно уникальную церемонию, ибо примиряло человека со Смертью, очищало и сближало с небесами.
Ни один житель Фарфаллы не принимает Т-23. Так мне говорили. Друзья, завидев траурный знак на хижине, приходили прощаться к своему брату, однако существовало железное правило: все должно было выглядеть как поход в гости, веселый и невинный. Ни слова о смерти, ни намека.
Тем утром улочки, посыпанные разноцветной галькой, были пусты. Городок безмолвствовал. Кусты роз и сирени трепетали от легкого ветерка и, казалось, благоухали еще тоньше, еще смелее. Таково было мое первое впечатление от Фарфаллы, городка близкой смерти, похожего на деревню из сказки Андерсена. Наконец, когда запели петухи, из домиков стали появляться сами жители.
И тут пришла пора удивиться еще раз, но уже от поразительного сходства этих людей: сначала я даже подумал, что в Фарфалле живет одна большая семья, с близнецами и родственной похожестью друг на друга. Но потом я понял, что же было общего на лицах этих людей.
Смирение. Они все смирились с близостью смерти, пропустив этот факт через себя. Они жили наедине со своей черноокой болью. Но они так много улыбались, смеялись и шутили, что какой-нибудь проходимец мог решительно заявить, что они счастливы. А может, так оно и было? Почти всегда мне удавалось разглядеть за этим смирением крупицу надежды.
