, финансируемый некой венчурной инвестиционной компанией из Сиэтла, через час заявил, что это все – абсурдные выдумки прессы, а ближе к вечеру – что это любимый проект сингапурского медиамагната, пожелавшего остаться неизвестным.
Нанизывая новую ложь на старую, он противоречил себе, а потом противоречил собственным противоречиям. Как будто его родной стихией была сумятица самоотрицания. Неизбежно неполные рассказы Хайдля служили не опровержением, а наоборот, подтверждением предполагаемых истин. Не хочу сказать, что Хайдль намеренно не состыковывал выдаваемые по капле и зачастую противоречивые истории. Но его инстинктивные обманки получались весьма эффектными. Ведь задача примирения таких возмутительных несоответствий возлагалась не на него, а на тебя, слушателя.
Тем не менее я мог извлечь из его методики уйму преимуществ, способных помочь мне добиться успеха на литературном поприще: их было так много, что я терялся в подсчетах; так много, что до меня дошло, сколько мне еще предстоит узнать о своей профессии. Сейчас я находился рядом с человеком, чей интерес к книгам выражался не в их чтении, а в их краже, но при этом он знал о них куда больше меня.
Когда я в очередной раз принялся допытываться, кто на самом деле поручил ему похитить информацию о пусковой станции, беседа снова приняла иной оборот. Хайдль намекнул, что в 1975-м совместно с ЦРУ организовал свержение австралийского министра Уитлэма, избежав ошибок, допущенных при неудачной попытке свержения правительства Альенде в Чили.
Тема чилийских событий тоже была коньком Хайдля, и хотя он обращался к ней реже, чем к токсо, рассказы его звучали куда более устрашающе. Иногда создавалось впечатление, будто он хочет взять на себя ответственность за все растерзанные тела и распухшие трупы, ставшие символом Национального стадиона Сантьяго и произошедших там событий, не говоря уж о тайной войне в Лаосе и о брошенных телах лаосцев, о которых он также упоминал, хотя и вскользь, снова и снова рисуя перед моим мысленным взором сожженные, изуродованные и брошенные тела погибших на Гаити, в Индонезии, в Никарагуа и многих других странах, где навечно забытых мертвецов осталось так много… Как же это низко и бесчестно… столько искалеченных и загубленных жизней, а его словно кто-то тянул за язык, принуждая кичливо намекать, что он приложил руку ко всем этим зверствам, но связан клятвой о неразглашении.
Когда он говорил особенно мягко и взвешенно, у меня закрадывался вопрос: есть ли в мире хоть какое-нибудь зло, к которому он не причастен? Складывалось впечатление, будто Хайдль видит в себе дар вырастать до неземных размеров и наводить ужас на весь мир. Это было нелепо, смехотворно и вместе с тем страшно. И все же, когда я требовал пояснений, он уходил от подобного рода глупостей и сыпал встречными вопросами, проникнутыми злобой и отрицанием всего и вся. В такие моменты речь его приобретала естественное звучание, уподоблялась манере талантливого писателя; в ход шли заурядные слова, но они ударяли словно обухом по голове, и я чувствовал, как на мои плечи опускается груз чего-то холодного и жестокого.
