Если меня найдут убитым, как, по-твоему, это отразится на книге? – спросил Хайдль так, словно этот вопрос действительно не давал ему покоя.
Утомленный его невероятной леностью, обманами, жадностью и безумными сентиментальными отступлениями, я выпалил:
Она станет бестселлером.
Бестселлером какого калибра?
Гребаным бестселлером номер один.
Это жестоко, но высказаться подобным образом оказалось приятно. Кроме того, это была правда, но правда, как я узнал в ту пору, никогда толком не защищает от чего бы то ни было.
Мысль эта не только не разозлила Хайдля, а наоборот, казалось, успокоила и чуть ли не обрадовала.
Сильный сюжетный ход, сказал я.
Именно так я и подумал, улыбнулся Хайдль. Тик у него на щеке усилился. Я доставил ему удовольствие, и почему-то мне это понравилось. На меня нахлынуло неожиданное чувство сопричастности, странного потепления, чуть ли не близости. И во всем этом было какое-то неизъяснимое счастье.
7
У меня в записках есть вопрос, заданный Хайдлем: почему ты вопреки всему хочешь быть писателем? Не помню, что я ответил, но хорошо помню: я застыл, не в состоянии точно определить, что значит для меня быть писателем и почему это столь важно. Право, странно. В конце-то концов, никто и никогда не заставлял меня писать. Мать все еще надеется, что я, возможно, стану хорошим сантехником.
Потому что у тебя есть мозги, продолжил Хайдль. На самом деле, банкиры, с которыми я имел дело… их ничего не стоило обвести вокруг пальца. Работа писателя важна. Но приносит ли она удовольствие?
По правде говоря, пока не принесла.
И немалое, все-таки сказал я.
Ведь если не получаешь удовольствия, все теряет смысл. Я знаю, по-твоему, АОЧС – это рэкет.
Я этого не говорил.
Рэй передал мне твое мнение.
Рэй вам ничего не передавал.
Значит, ты это говорил?
Значит, вы соврали насчет Рэя?
Мы достигли немалых успехов. И стали в своем роде лучшими. Спроси Рэя. Класс. Прямо как «Морские котики». Или другие спецы. И нам было интересно. А хочешь знать, кто такие настоящие рэкетиры? Банки и корпорации, которые нас финансировали. Наверное, порой в угоду им кем-то приходится жертвовать. И я – такая жертва.
Откинувшись на спинку кресла, он крутил в пальцах шариковую ручку, будто предлагал мне повышение.
Бросай марать бумагу, сказал Хайдль. Поживи в свое удовольствие, пока еще способен.
Щека у него дергалась вдвое-втрое сильнее обычного, почти дрожала. Это зрелище меня преследует. Равно как и сопутствовавшие ему слова, произнесенные бесстрастным тоном, будто мимоходом, где-нибудь на улице:
