Низенькая, толстая татарка вспомнила о каких-то своих срочных делах, а может быть, ей осточертело наше общество. Она проворчала что-то, легко повернулась на задниках, обратив к нам свою широкую жирную спину, и, брюзжа, скрылась в доме. Когда ее ворчание и шлепанье туфель стихли за захлопнувшейся дверью, староста сказал:
— А теперь, когда мы, мужчины, остались с глазу на глаз, я хочу тебе, гяур, еще кое-что сказать. Слава аллаху, ты уже вырос. Правда, вырос слегка кривобоким, но все же вырос. Теперь ты уже взрослый парень. И не монах. И, вероятно, время от времени будешь тосковать по девушкам.
Я пытался протестовать. Но татарин сделал мне знак замолчать. И улыбнулся.
— Не говори мне нет. Я все понимаю. Тоже когда-то был молодым. Так вот мой тебе совет: когда тебе захочется девушку, не скрывай этого от меня и не смей заниматься глупостями с каким-нибудь парнишкой. Наживешь неприятностей. Лучше приди ко мне и прямо признайся: «Видите ли, хозяин… Так, мол, и так…» Я человек добрый. Дозволю тебе взять коня из табуна. А когда я тебе дозволю, ты выберешь себе коня по нраву, сядешь и поскачешь верхом до Коргана. Наши татары там не живут. Живут там гагаузы. У гагаузских девушек нрав свободный, для них нет таких запретов, как для наших. Бутылка вина — и они на все согласны. Можешь заниматься с одной, другой, третьей — пока есть желание и хватит сил. Потом, когда устанешь и успокоишься, возвратишься домой. Смотри только, не загони коня на пути туда и обратно. Тебе ясно?
— Ясно, хозяин. Спасибо, хозяин.
Татарин погладил меня по голове и, в знак доверия и дружеского расположения, довольно чувствительно потрепал за уши.
— А теперь, нечестивая собака, пойдем, я покажу тебе усадьбу, чтоб ты знал ее как свои пять пальцев.
Он повел меня с собой и показал хозяйственные пристройки, грядки чахлых цветов, кривые колючие акации, колодец.
Татарин очень гордился своими владениями и, наверное, показал бы мне и еще что-нибудь или отдал бы еще какие-нибудь распоряжения, столь же приятные и нетрудные, как и прежние, но, заслышав бешеный нарастающий конский топот, разом отпрянул в сторону и с поразительным для своих лет проворством устремился к воротам. Его широкие шаровары раздувались. Согнувшись пополам, он изо всех сил налег на ворота и распахнул их настежь. Я хотел помочь и поспешил следом, но помешала больная нога.
— Берегись, собака!.. Берегись… — услышал я крик хозяина.
Я едва успел отскочить и прижаться к ограде, окружавшей двор. Табун, диким галопом несшийся по улице, бурным потоком хлынул в ворота, окутанный огромным облаком пыли. Во дворе лошади еще какое-то время мчались по кругу, а затем пошли спокойнее и, наконец, остановились. Позже всех во двор влетели еще два коня. С их губ слетала пена. Это были два жеребца, у которых разве что пламя не пыхало из ноздрей. На одном из них — позднее я узнал, что его звали Хасан, — сидела верхом тоненькая девушка, стройная, как тростинка, с длинными светлыми волосами, рассыпавшимися по плечам. На втором скорчился курносый подросток с лицом землистого цвета, словно высеченный из камня, и раскосыми глазами. Одежда на нем была старая, на голове — красная поношенная феска с черной кисточкой. Девушка была обута в мягкие туфли. Паренек — лет десяти — двенадцати от роду, был бос. Они рывком осадили разгоряченных коней, спешились и подошли к нам. Низко, до земли, поклонились татарину. Потом, часто моргая, уставились на меня с плохо скрываемым любопытством. Староста счел уместным познакомить нас.
