— А ребята? Где ребята?
— В повозках. Спят. Притомились.
Один из цыган взял кочергу, потушил огонь. Очистил очаг от раскаленных углей и пепла. Пощупал его рукой.
— Горячий?
— Нет. В самый раз.
— Тогда приведи медвежат, Илие.
— А ты, Гарофица, неси бубен.
Цыган отошел. Следом отправилась молоденькая цыганка. Из-за возов послышалось глухое медвежье рычанье. Илие возвращался, таща за собой двух медвежат. Медвежата были толстые, с рыжеватой шерстью. Я почувствовал к ним острую жалость, и лицо мое невольно исказилось гримасой. Самый бородатый и обросший из кочевников спросил меня:
— Ты что-то хочешь сказать, пришелец?
— Нет, ничего.
С бубном в руках вернулась и Гарофица. Цыган, задавший мне вопрос, схватил концы цепей и потянул их к себе. Медвежата зарычали. Он подтолкнул их дубинкой, рванул за цепи. Цепи зазвенели. Медвежата оказались на горячей площадке очага. Земля жгла пятки. Обезумев от боли, зверята рванулись в сторону. Но дубинка и цепи вернули их на площадку. Гарофица ударила пальцами в бубен. Весело зазвенели колокольцы:
Ну-ка, мишка-медведь,
Веселей пляши, медведь,
Веселей пляши, Мартин,
Дам и хлеба и маслин.
Медвежат били дубинкой, дергали за цепь, заставляя плясать под звуки песни, пока горячая земля не остыла. Хлеба и маслин они не получили. Им не дали даже просто хлеба. Ничего не дали.
— Отведи их на место, Илие.
Я спросил:
— И… за какое же время медвежата обучаются плясать?
— За несколько месяцев…
— А потом?
— А потом они пускаются в пляс, стоит им увидеть дубинку и услышать звон бубна.
Цыгане снова раскурили свои трубки.
— Спокойной ночи, — пожелал я, — спокойной ночи.
— Спасибо, пришелец.
Отойдя на почтительное расстояние от кибиток, от стреноженных лошадей, от медведей с железными кольцами в носу и от кострища цыган-медвежатников, я остановился на берегу реки. Соорудил из песка подушку. Улегся. Положил рядом сумку с книгами и тетрадями. Пожелал себе поскорее заснуть. Сон было пришел. Но, вместо того чтобы одолеть меня разом, как мне хотелось, принялся кружить вокруг да около лисьими шажками. Он вел себя со мною так же, как и всегда, — подло. Кривлялся и не шел. Показывал язык. Маячил в отдалении. Потом вновь отходил, чтобы подразнить меня. Я протягивал к нему руки, чтобы схватить…
Но разве можно схватить сон руками?
Разве можно схватить ветер?
Разве можно схватить время?
Я принялся считать звезды. И пока считал, сбиваясь и начиная заново, смутно, словно в тумане, ощутил, как по мне глубокой темной водой заструилась ночь — свежая, бархатная, мягкая. В конце концов я уснул.
