Он вышел. Несколько секунд в кабинете было мертвенно тихо, потом полковник приблизился к столу, взял в руки папку, открытую следователем, и почти по слогам сказал:
– Твои документы, Ерхов. Ты отчислен. Казённое имущество сдай на склад.
– Вы его никуда не переводите? – спросил Краев.
– Чёрный штамп в личное дело. В профессиональной армии предатели ни к чему. Может быть, отряды гражданской обороны или штурмовые отряды…
Всё вокруг Сашки завертелось. Он вцепился руками в сиденье. Краев взял из рук полковника папку и почти выволок Сашку в коридор.
– Ничего, – сказал он, – ещё ничего не потеряно. Насчёт чёрного штампа тебя просто пугают. Пара лет – и можешь попытаться поступить в танковое училище, или в вертолётчики, – потом внимательно посмотрел на Сашку, – или вообще получишь гражданскую специальность. Так даже лучше. Ты у матери один. Зачем платить за учёбу там, где тебя в любую минуту пристрелят…
– Пристрелят? – Сашка поднял на Краева глаза. – Я сам должен застрелиться. Все теперь будут считать меня предателем.
– Не все, а Контора. Если бы стрелялись все, кого они подозревают, в городе жителей бы не осталось. Понял? Пошли.
Они вышли на улицу. Территория Корпуса выглядела как обычно: ели, дорожки, плакат: «Мы – на защите города». Жизнь в Корпусе, уставная, чётко расписанная, продолжалась. Роты маршировали в столовую и из столовой. Мимо Сашки и Краева то и дело проходили кадеты, вскидывали руки в приветствиях и спешили дальше. Сашка смотрел на кадетов, деревья, здания и думал, что никакой жизни, кроме этой, себе и не представляет. Как можно вдруг оказаться дома? Там, где он почти не бывал за последние полтора года. Что он будет делать? На учёбу в университете у них нет денег, а никакой профессии он не обучен. Его даже в мастерские не возьмут. А что будет с мамой? У мамы больное сердце, она вообще может не пережить, что его отчислили…
– Ты меня слушаешь? – откуда-то сверху донёсся голос Краева. – Я говорю: держись. В жизни бывает всякое. Может, оно и к лучшему повернётся. Как знать…
Под вечер Сашка пришёл домой. Пока он ещё был в Корпусе, пока сдавал учебники, форму, прощался с ребятами, тоска была не такая сильная. Теперь же всё внутри болело, разрывалось на куски. Он знал, что не должен идти домой. Он должен умереть. Чтобы не позорить мать. Но ноги сами принесли его к дому. Он ещё немного постоял на улице и всё-таки вошёл в подъезд. Постучал в дверь сначала чуть слышно, потом – громче. В квартире послышались мамины шаги. Это был лёгкий шелест шерстяных следиков по деревянному скрипящему полу, только сейчас он казался тяжелее, скрип половиц громче, чем всегда. Вот мама остановилась у двери и спросила:
