Солдатский сидор лежал у раненого под головой. Я осторожно, боясь причинить боль бойцу, вытянул мешок.
— Развяжи, — голос раненого дрожал. — Там второй комплект. Гимнастёрка там. Там… — гримаса боли обезобразила лицо солдата. — Себе возьми. Надень сразу.
Я надел. Всё, естественно, было велико: и штаны, и верхнее. Штаны, кстати, пришлось держать руками, иначе спадали. Выглядел я, наверняка, нелепо.
— Сапог нет, — выдохнул солдат. — Извини.
— Спасибо, — поблагодарил я.
— Ремень бы ещё — помолчав, вздохнул раненый. — Да нет. Бечёвку… Здесь глянь, — он шевельнул пальцами правой руки. — В повозке.
Я нашёл бечёвку — несколько кусков: два раза крутанул вокруг штанов, завязал на бантик. Так же обмотался и сверху — по гимнастёрке.
— Вот и хорошо, — сказал солдат и застонал, видно было, что боль схватила ещё сильнее. — Ты, парнишка… вот что… — Голос раненого сошёл на хрип. — Слушай. Вот что. Ты… Я, это… не выживу. Передай моим. В Кунгур. Мои там… рядом с вокзалом…
— Адрес давайте, — сказал я, вздрогнув от того, что услышал название знакомого города. — Я напишу.
Как напишу? На чём? Чем? Откуда? Куда? Дойдёт ли письмо? Я не понимал, до конца не осознавал происходящего, но солдату пообещал, нельзя было иначе:
— Я напишу! Давайте адрес. И кому написать, говорите.
— Жене… Деткам… — прохрипел солдат. — Кунгур… Там…
Потом я с ужасом смотрел, как он… молчал. Молчал. Глаза — неподвижные — смотрели прямо на меня.
Он не успел назвать адрес. Не успел назвать имя жены и свою фамилию. Он умер.
Он был рядом со мной, но его уже не было…
Рядом с умершим лежал другой солдат. С забинтованной головой. Ни глаз, ни волос, ни подбородка — всё обмотано бинтами. Видны были только обожжённый нос и рот — тёмное отверстие с выбитыми зубами.
Этот солдат дышал, но был без сознания.
Страх мой всё усиливался и, наконец, достиг апогея. Я не выдержал, развернулся и со всех ног кинулся прочь от повозки. Бежал, не разбирая дороги. Натыкался на кусты, стволы деревьев, на каких-то военных, один раз даже на орудие. Бежал, пока не свалился в какую-то яму.
Громкий русский мат вернул мне сознание.
Яма оказалась окопом. В окопе, сидя на корточках, дремал красноармеец. Я свалился на него — зашиб плечо. Мог бы и голову. Хотя вряд ли! Голову красноармейца солидно и надёжно прикрывала каска.
— Ты!.. Твою!.. — орал красноармеец, тряся меня за грудки.
Он уже стоял — голова возвышалась над бруствером[1].
— Сёма…
Голос, раздавшийся откуда-то сзади и сверху, заставил нас вздрогнуть.
