Отец опять много работал и лег спать пораньше, а мы с Владом остались посмотреть кино, но вместо этого я как обычно предпочитаю завести душевный разговор.
— В смысле не одобряет?
— Не хочет, чтобы это на тебя давило или как-то на тебе отражалось.
— Типа, чтобы я не дай бог не стал геем что ли?
— Ну, геем ты точно не станешь, — улыбается Влад.
— Я сам знаю, — говорю. — Но тогда чего он?
— Он через многое в жизни прошел. Ему досталось, Юр, так что его можно понять. Дело не в том, что ты можешь стать геем, а в том, чтобы это не повлияло отрицательно на твою жизнь. Поверь, он только о тебе думает все время.
— Расскажи о нем! — прошу. — Он же сам никогда не скажет. Какой он был раньше? Как вы познакомились?
Мне жутко интересно, и поэтому когда Влад начинает, я даже дыхание задерживаю. Слушать истории о своем отце — это интереснее, чем самое крутое кино, даже «Люди Икс» или «Мстители».
— Мы учились в одной школе с Андреем. Я на два класса старше. Мы не общались, но я его заметил. Сразу, помню, подумал, что он из наших. Но тогда не то что говорить, думать о таком нельзя было. У нас не было информации, мы даже не знали толком, что такое гомосексуальность и почему мы не можем быть как все. Тогда нельзя было просто заговорить об этом или спросить, или намекнуть.
— Как будто сейчас можно, — хмыкаю.
— Сейчас намного лучше.
— Да ладно! Разве тогда люди не были добрее и все такое?
— Сейчас много информации. Если ты чего-то не знаешь, открываешь Гугл и читаешь. Сейчас есть клубы, группы в социальных сетях, сайты знакомств. А тогда у нас не было ничего. Вакуум. И каждое утро ты просыпаешься и думаешь, ну почему же, почему, черт возьми, мне не нравятся девочки! Я что, импотент или больной? Сейчас ты можешь об этом сказать. По сути, кому угодно. Ты получишь презрение, агрессию, сочувствие, понимание или равнодушие, но ты можешь сказать. И что самое главное — у тебя всегда есть шанс на понимание. Андрей переживал, когда ты узнал о нем, но не терял надежды, держался за этот шанс. Когда мы были подростками, никаких шансов не было. Мы просто не могли об этом говорить, а как только узнавали слово «гомосексуализм», упирались в тупик уголовной статьи.
— Правда? — вытаращиваю глаза. — За это сажали в тюрьму?
— Когда мне было шестнадцать, уже отменили, но подобные практики просто так не проходят. Поэтому сейчас все невообразимо лучше, как бы там ни было.
— Вы со школы дружили? — возвращаюсь к истории отца.
