Он всегда знал Крафта. Так ему казалось. О Бруно он узнал из книги Крафта; вначале Пирс решил, что это роман, но нет, он ошибся. «Путешествие Бруно» было первой книгой Крафта, хотя тогда Пирс не обращал внимания на такие вещи; книги — это книги, они одного возраста в Стране Книг. Удивился бы он, если бы в том 1952 году какой-нибудь агент Y-подобного времени сказал ему, что он будет связан с Крафтом в жизни и смерти (Крафта), что он повторит путешествия и мысли Крафта? Не так давно его поразило совпадение путей, его и более старого человека, и — во всяком случае, в то время — он нашел в этом подтверждение того, что мир полон чудес: вряд ли таким чудом является его собственная судьба, но, возможно, у него действительно есть судьба, а это уже величайшее чудо. Сейчас он все чаще чувствовал, что едет в вечном автобусе, автобусе жизни Крафта, и никак не может сойти.
«В 1930-м я закрыл свое детство, как книгу, и отплыл в большой мир», так начинались мемуары Крафта; детство так и осталось закрытой книгой, хотя иногда проскакивали намеки и отдельные фразы, слегка приоткрывавшие ее — Пирс не думал, что это случайно. Он рос без отца, один, только со странной незадачливой матерью. Никакой жены, разумеется, но о родственниках он тоже не упоминал; он никогда не писал письма другим писателям, у него не было друзей в мире литературы, или ему было неинтересно рассказывать о них; лучший друг — пес Скотти. Невозможно было сказать, как он пришел к мысли писать книги, почему эти, а не другие, или почему они получились такими. Он подробно рассказывал о том, как росла его эрудиция, и, пожалуй, можно было воспринимать это и как рассказ о его сердце. Пирс — от сострадания, страха или нетерпения — никак не мог прочесть больше двух страниц за раз; возможно из-за нетерпения, потому что причина для сострадания и страха ему не была открыта и не будет открыта: не здесь.
Мне хотелось тепла, и я поплыл в Неаполь: серебряный залив, Гротта Адзурра>[170], золотые камни, нагретые солнцем. Увы, я обнаружил, что зимой в Средиземноморье пронзительно холодно и сыро, в сущности даже холоднее, чем в моей намного более северной стране; народ, похоже остолбенелый от летнего тепла, даже не допускает мысли о холодных дождях и падении температуры в комнатах из твердого камня. Жаровни и ставни, шали и шерстяные носки, все ad lib>[171]. Может быть, это не надолго, думают они, и завтра лето вернется. Но это надолго. Неделями каждый день вонючие толстые водоросли усеивают пляж; их собирают — не имею понятия, зачем — и на следующий день их появляется еще больше: я и сейчас чувствую их сладковатый гнилой запах. Не имеет значения: Я в Другом Месте! И
