— А-а-а! — закричал Кази. — Что конь сделал, зачем убиваешь?! — он подскочил к подполковнику, схватил за ворот английского мундира. И вдруг, дернувшись всем телом, стал оседать на землю. Подполковник стоял с револьвером в руке и испуганно озирался. Я узнал его — это был мой комиссар, тот самый… Каким ветром занесло его сюда? Да удивляться ли в такое время. Главное — было, значит, в моем решении уйти от красных что-то неправильное, был какой-то изъян, ведь я уходил не от своих боевых друзей, с которыми прошел фронт, уходил от этого вот человека, бывшего человека. Подполковника смели, мелькнули шашки…
Пулеметчики дали очередь по толпе, и мы Как испуганные лошади метнулись в сторону. Табун людей и лошадей.
Я понял, что жизнь моя кончилась, что та печать аллаха, о которой говорил Кази-Нури, действительно есть на мне, ибо в один момент в сознании моем смешалось все — кони, нежащиеся на траве, кони, бегущие под пулеметным огнем к обрыву, падающие мертвыми в море, кровавая пена прибоя…
* * *
Мой дед Иван Иванович Бочаров вернулся на родину только в 1922 году, демобилизованный «под чистую» после тяжелого ранения, полученного в Туркестане в том же бою, когда погиб комдив Николай Дмитриевич Томин. Дед прожил долгую жизнь. Трое его сыновей погибли в Великую Отечественную, я стал военным потому, что и мой отец — Иван Иванович — был в их числе.
В 1923 году, посередке лета, в станице Казачьей появились пятеро верховых с краповыми нашивками на гимнастерках и с ними — старшим — человек в кожанке. Поначалу на него и внимания-то особого не обратили, мало ли ездит по округе уполномоченных, но потом кто-то, будто бы невзначай, всмотрелся в иссеченное осколками лицо и узнал в кожаном человеке Василия Барноволокова, того самого Ваську, что в четырнадцатом году уехал на войну, добрался со всеми до передовой, да там и сгинул в разведке, говорили — в плен попал.
Но вот и объявился, вернулся, можно сказать, на родину.
Весть о нем пронеслась по станице и вскорости достигла дома, где доживали свой сирый век одинокие старики Барноволоковы.
Подагричная Барноволочиха со всех ног кинулась в сельсовет, чтобы прижать к иссохшей груди живого Василия, Васеньку, ведь, считай, сколько лет не видела, слыхом не слыхивала о нем, а все верила, что господь услышит молитвы, сохранит старшему сыну жизнь. Младшего-то отпели уже в церкви заочно, еще в восемнадцатом, когда вернувшийся инвалидом Васька Першин рассказал, как пожег Семена Барноволокова и Краснопеева в лесной сторожке.
