". Кроме того, я писал информационные справки, комментарии, краткие заметки и дипломатические истории, подписываясь "От специального корреспондента".
Позже, когда закончилась война, я совершенно официально стал "Наш дипломатический корреспондент" и запросто был вхож в "Форин Офис[10]". Некоторое время я писал, сколь ни странно это звучит, критические музыкальные статьи под псевдонимом "Мартин Раймонд". Затем я естественно писал также рецензии на книги. Я действительно делал немного всего, я заполнял газету. У неё было тогда только лишь шесть страниц, правда больших газетных страниц, но едва ли была хоть одна страница, возможно кроме только спортивной страницы, на которой каждое воскресенье не появлялось бы что-либо из моих творений. Это было самое прилежное время моей жизни. Столь много восторга от своей работы и желания сделать её как можно лучше у меня не было никогда больше.
Во время своей работы в "Observer" я внутренне стал англичанином, английским патриотом, и всё же естественно правильным англичанином я не стал. Это я заметил после 1948 года, когда я натурализовался. Хотя я и научился писать с правильными намёками, от цитат из Шекспира до детских стишков, и я также читал очень много английской литературы и поэзии, однако нельзя стать настоящим англичанином, если ты там не рождён и не ходил в школу. Я был очень правдоподобным подражанием англичанина, и я был очень про-английски настроенным, однако я не был англичанином. Человек остаётся тем, кем он родился и кем он ходил в школу.
Как дело дошло до ухода из "Observer"?
Я поссорился с "Observer", и это преследует меня ещё иногда во сне. Я очень привязался к нему. И моя дружба с Давидом Астором какое-то время была более тесной, чем она когда-либо была с Лотаром. Лотар был для меня счастливым случаем — человеком, который меня продвинул. Давид Астор некоторое время был тем, влиять на которого было для меня заветным стремлением. Когда это мне больше не стало удаваться, я стал лишённым большой части содержания моей жизни.
У нас были политические разногласия. В заключение, когда мы в конце концов окончательно расстались, к этому комичным образом привела политика в отношении Германии и России, которые тогда всё ещё были очень близки друг к другу. Что же нас однако внутренне сделало чужими, была его расовая политика, которая в основе своей была именно против белых людей и за чёрных: "Чёрный — это хорошо, а белый — это плохо". Давид Астор был также первым в мире, кто начал большую кампанию против Южной Африки, в которой я никогда не принимал участия. Я всегда говорил, что же тогда делать белым южноафриканцам, они построили себе очень хорошее государство, и если они там станут обречены на вечное меньшинство, то у них будет судьба евреев в Германии.
