Ружэ не стар, ему всего тридцать восемь лет. Еще юношей он вступил на литературное поприще, полный, как всякий юноша, самых розовых надежд, энергии. Он верил в свою звезду, в свои способности, он был убежден, что пробьет себе дорогу и займет почетное место в рядах борцов за обездоленных. Но год проходил за годом, а он все тянул ту же лямку журналиста-поденщика. Понемногу его грезы рассеялись, надежда умерла, и не без страданий, не без долгих и глубоких страданий, он заставил замолчать свое оскорбленное самолюбие и примирился с своим положением газетного «кули», на долю которого выпали лишь тяжелый труд, нужда и горечь обид и унижений.
Первое время ему очень льстило его звание журналиста и он не без гордости показывал свой значок или редакционную карту при входе в театр, в суд, в заседание какого-нибудь общества, на какой-нибудь праздник. Но это скоро прошло, и теперь его значок журналиста казался ему ядром, прикованным к ноге каторжника; он не гордился более тем, что он журналист; жизнь дала ему понять, что газетный кули это не человек, а пишущая машина, раб, который не должен, не смеет иметь ни своих мнений, ни гордости, ни стыда, словом, ничего человеческого…
Идет он в театр. Игра артиста приводит его в восторг, в то время как артистка совсем не удовлетворяет его: ему кажется, что она неестественна, ломается, что огня души, таланта в ней нет, нет ничего, кроме красивого тела. Он пишет рецензию. Редактор зовет его к себе в кабинет и говорит, что, по его мнению, артист тот не из важных и похвалы Ружэ его игре неосновательны, тогда как артистка пользуется заслуженной репутацией «звезды». Ружэ знает, что артист не заслужил благорасположения редактора тем, что не завез в редакцию своей визитной карточки пред началом сезона, как это принято; знает он и то, что актриса та на содержании у близкого друга редактора, который хлопотал о ней, прося замолвить словечко. Он знает это, но, тем не менее, обязан переделать свою рецензию и, вместо похвал, сделать несколько кислых замечаний артисту, а об актрисе сказать, что игра ее божественна, что всякое ее появление на сцене настоящий триумф, — который устраивается многочисленной «клакой», как хорошо знал Ружэ.
Хотелось бы ему сказать несколько слов о вопиющих беспорядках на такой-то железной дороге, — нельзя, владелец газеты ее акционер; хотелось бы указать о желательности такого-то и такого закона, — нельзя, брат патрона депутат, принадлежащий к партии, стоящей против этого закона. И так во всем; он не имеет права иметь своего мнения ни о танцовщицах, ни о муниципалитете, ни о политическом положении Европы, ни о местном трамвае, ни о депутате, министре, флоте, армии, ни о своей газете, ни о себе самом… Раньше, когда к нему предъявлялись такие требования уничтожить, забыть себя, он менял газеты, переходил из одной в другую, но потом со временем убедился, что это совершенно все равно и что танцовщицы, министры, депутаты, трамваи всюду имеют своих друзей и врагов, с мнением которых он обязан считаться, если хочет работать, т. е. если хочет есть… Он должен был есть, поэтому должен был и работать, и теперь он, революционер, протестант до мозга костей, работал уже четвертый год в «Маяке», бесцветной и сладковатой газете, всегда держащей нос по ветру…
