Прихожу это к себе, в свою конуру, на барку, — нет, силушки моей нету! Лучше голову о стену, расколотить, чем так терпеть… Куда ни поглядишь, все либо глаза ее видишь — смеются, подлые! — либо плечо голое, грудь, руку белую да полную… Ни о сне, ни о еде и помину нет, просто как дурманом кто опоил… Промаячил я день кое-как, ночь опять пришла… Нет, не могу… Отплачу хоть чертовке за издевку ее… А в душе муть — никак я в толк не возьму зол ли я уж очень на нее, люба ли она очень мне стала; не разберу и шабаш, а тянет, просто как на буксире… Ну, прямо сказать, пропал человек…
Чуть стемнело, я в сад, залег в кусты и лежу, жду. Вижу, вошла к себе в комнату со свечей, занавес спустила. На селе, слышу, пробило на колокольне сколько-то… Огонь у нее потух.
Иду… А сердце так и ходит, того гляди, разорвется… Влез на подоконник, спрыгнул в комнату.
— Опять? — слышу голос.
— Опять… — говорю.
Зашевелилось что-то.
— Бей, — говорю, — один конец…
— Что так?
— А так уж, — говорю.
Зажгла огонь.
— Что тебе надо?
И как увидал я ее, так во мне опять все и заполыхало.
— Тебя, — говорю, — надо, — вот что!..
Гляжу на нее, и сам не знаю, что со мной делается: и избил бы ее, истерзал бы всю, и замиловал бы до смерти… А то вот словно сел бы у ее ног да и давай бы реветь… И избил бы всю…
— Душу ты из меня всю вынула, ведьма, — говорю, а сам, как лист осиновый, дрожу. — Черт, говорю, ты, а не баба. Ну, бей, говорю. Все равно пропадать… Только не тяни, говорю, а то истерзаю я тебя, как не знаю что…
Поднялась на локоть, смотрит на меня. Головой качает…
— Нет, не растерзать тебе меня, — смеется. — Силенки у тебя нет… Вот, во всем доме только старик один, да две бабы, да я… а боишься… На, вот и это возьми. И без этого ничего ты мне не сделаешь…
Протягивает мне пистолетик свой, а сама усмехается.
— Ой, говорю, не смейся!.. Ой, не шути!..
А сам дрожу.
— Не боюсь я тебя…
Ка-ак я брошусь на нее, как вцеплюсь ей в плечи!.. Голова закружилась, пол под ногами ходуном пошел… Трясу я это ее, впился, как зверь, трясу, а она хоть бы слово, — смеется, черт!.. И вдруг мне жаль ее стало, — просто до слез. Пустил я ее и так мне тошно стало, хоть в петлю… А она лежит, такая белая, пригожая… И припал я к губам ее да так и впился, словно всю душу ее впить в себя хотел…
Оттолкнула она меня эдак легонько, села.
— Ну, слушай, — говорит, и голос эдакий сурьезный стал. — Любишь ты меня?
— Люблю, говорю.
— Исполнишь, — говорит, — что я попрошу?
