Перед Рождеством они с Аннабел поехали в Атланту. В это трудно было поверить, но в свои семнадцать с половиной лет девушка выезжала за пределы округа считанные разы. Пару раз она была в Джонсборо, один раз в Атланте, да еще как-то совсем маленькой девочкой родители возили ее к родственникам в Нашвилл, в Теннеси. Безусловно, Нашвилл с тех пор мог считаться для нее краем света.
— Это и хорошо, — говорил, смеясь Уэйд. — Такой чудесный лесной цветок надо держать подальше от глаз людских. Вон как на тебя все оглядываются.
И в самом деле, многие прохожие обращали внимание на высокую темноволосую девушку редкой красоты: брови, напоминающие мех пушного зверька; странно-синий, даже переходящий в фиолетовый цвет глаз — большущих с широким разрезом; тонкий, с небольшой горбинкой, нос, ярко-румяные пухлые губы, выделявшиеся на фоне очень гладкой, матовой кожи.
Конечно, она не блистала образованностью, речь ее изобиловала всякими «оттудова», «отсюдова», но разве это могло хоть чуть принизить ее в глазах Уэйда? Он знал, что девушка отличается живым умом, что она на диво сообразительна. Другие, выросшие в сходных с ней условиях, казались на ее фоне заурядными глупышками. Но даже и не внешностью Аннабел в первую очередь пленился Уэйд — он был свято убежден в том, что вряд ли еще когда-нибудь в жизни встретит такую преданную, такую понимающую душу. Очень спокойная, даже застенчивая на вид Аннабел, тем не менее, обладала сильным характером — сильным не в том смысле, что могла подчинять своей воле других или идти к цели, сметая все на своем пути. Она отличалась почти бесконечным терпением, тактом, который иначе как врожденным и назвать было нельзя — откуда же еще ему было взяться у девочки, выросшей в рубленой избушке траппера? И еще одно качество отличало Аннабел — аккуратность. Конечно, аккуратность ее зиждилась на трудолюбии, а уж трудолюбия ей, единственной девочке в большой семье, было не занимать.
И все же какая-то щемящая нота звучала порой в симфонии любви под названием «Аннабел». Уэйд видел, с каким восхищением девушка рассматривает в общем-то простенькие платья, выставленные в витринах магазинов, как изумляется людской расточительности при виде самой настоящей иллюминации из сотен дуговых электрических ламп, горящих на улицах предприимчивой и энергичной Атланты. Но эта нота нисколько не вредила стройности симфонии, не звучала диссонансом, она только заставляла сердце сжиматься от сладкой боли, которой трудно было подыскать определение.
