Оттуда раскрывались самые далекие горизонты. Дом был скромный, построенный экономно, некрасивый, потому что был лишен типических черт господского или крестьянского дома, не имел ни благородных очертаний разрушающегося дворца, ни облика нищенской лачуги; в нем проявлялась только посредственность испорченного поповского вкуса. Пол студии и террасы был выстлан разноцветными шашками, как в некоторых деревенских исповедальнях; я не люблю этой геометрической правильности, которая непрерывно притягивает взор и мешает мне, когда я рисую.
Дешевые шашки линяли, когда были мокрыми, и Барон, безумно любивший кататься по полу, делался тогда из белого розовым. Но стены были чистые, выбеленные известкой, двери покрыты голубым лаком, ставни — зеленые. А главное, в вознаграждение за все недостатки, эпикурейский дух покойного священника снабдил мой дом бесценным сокровищем — уборной, без воды, конечно, но настоящей уборной с фарфоровым унитазом. Она была единственной в домах Гальяно, и, вероятно, нельзя было найти другой на сто километров вокруг. В домах синьоров существовали еще старинные монументальные стульчаки из дерева с инкрустациями — маленькие, исполненные важности троны; и мне говорили, хотя сам я не видел, что существовали даже супружеские, с двумя сиденьями, для тех нежных супругов, которые не могут вынести даже самой короткой разлуки. В домах бедняков, конечно, не было ничего. Это порождает любопытные обычаи. В Грассано в некоторые почти установившиеся часы, рано утром и к вечеру, украдкой открываются окошечки домов и из щелей высовываются морщинистые руки старух, которые выплескивают на середину улицы содержимое горшков. Это часы так называемого «бросания». В Гальяно эта церемония не была такой всеобщей и регулярной, удобрение для огородов не разбрасывалось с такой щедростью.
Отсутствие такого простого приспособления во всем без исключения районе, естественно, создает привычки, которые нелегко искореняются, которые вызывают тысячи других явлений и сопровождают чувства, считающиеся благороднейшими и поэтическими. Столяр Ласала, умный «американец», который был много лет назад синдиком в Грассано и который ревниво хранил в великолепном футляре радиолу, привезенную оттуда, пластинки Карузо, запись встречи де Пинедо[29] и памятные речи Маттеотти[30], рассказывал мне, что в Нью-Йорке каждое воскресенье после рабочей недели он совершал со своими земляками прогулку за город.
