— Малярия? Какая малярия? Это все выдумки. Бывает один случай в год. Ваш брат великолепно проживет там.
Но когда он узнал, что я врач, сразу замолчал. А помощник квестора отвечал мне совершенно другим тоном:
— Малярия, — сказал он мне, — есть повсюду. Мы можем перевести вашего брата, если хотите, но везде будут те же условия, что и в Гальяно. Из всех поселков провинции только один можно считать не малярийным — Стильяно, — потому что он лежит на высоте почти тысячи метров над уровнем моря; может быть, позже мы и переведем его туда, но пока что по многим причинам это невозможно. (В Стильяно, как я поняла, высылают фашистов-оппозиционеров.) Ваш брат не имеет права передвижения. Мы ведь тоже живем в Матере, хотя и не являемся ссыльными. Не думайте, что здесь в отношении малярии лучше, чем там. Если мы можем здесь жить, синьорина, он тоже сможет.
На этот довод мне действительно нечего было возразить. Я больше не стала настаивать и ушла.
Я хотела купить тебе стетоскоп, так как забыла захватить из Турина, а тебе ведь он необходим для врачебной практики. Специальных магазинов в Матере нет, и я решила поискать его в аптеках. Среди дворцов и скромных домишек попадались лавочки, и я нашла две аптеки, единственные в городе, как мне сказали. Но ни в той, ни в другой не только не было стетоскопа, но оба аптекаря даже не имели о нем ни малейшего представления. «Стетоскоп? А что это такое?» Когда я им хорошенько объяснила, что это самый простой инструмент для выслушивания сердца, который делают главным образом из дерева, что он напоминает слуховой рожок и так далее, они сказали мне, что, вероятно, нечто подобное можно найти в Бари, но здесь, в Матере, никто об этом даже не слышал. Был уже полдень, я попросила указать мне ресторан и зашла в самый лучший, как мне отрекомендовали. Действительно, за одним из столов, накрытых грязной скатертью, сидели помощник квестора и другие полицейские чины и со скучающим видом вертели в руках кольца для салфеток, которые даются постоянным посетителям. Ты знаешь, что я не очень требовательна, но мне пришлось уйти голодной. В конце концов я отправилась искать город. Отойдя еще немного от вокзала, я вышла к улице, по одну сторону которой стояли старые дома, а по другую был обрыв. На склоне этого оврага и расположена Матера. Но сверху, с того места, где я стояла, город был совсем не виден, так как склон очень крут и спускается почти отвесно. Заглянув вниз, я увидела только тропинки и террасы, скрывавшие от глаз расположенные под ними дома. Напротив была гора, голая и выжженная, безобразного серого цвета, и ни клочка обработанной земли, ни единого дерева — только земля и камни, потрескавшиеся от солнца. Внизу по каменистому дну шумел маленький поток Бра дано с мутной, грязной водой. Речка и гора были такие злые и мрачные, что тоскливо сжималось сердце. Овраг был странной формы— точно две половины воронки, разделенные маленьким хребтом и соединявшиеся внизу, где белела церковь Санта-Мария-де-Идрис, воткнутая в землю, как казалось сверху. Эти опрокинутые конусы, эти воронки назывались «камни»: Камень Кавеозо и Камень Барисано. Мы представляли в школе, что именно такой формы должен быть ад Данте. И я тоже начала спускаться по дорожке, похожей на горную тропу, круг за кругом, до самого низа. Очень узенькая улица, извивавшаяся, как змея, спускалась по крышам домов, если их можно так назвать. Это были пещеры, вырытые в затвердевшей глинистой поверхности оврага; у некоторых из них было что-то вроде фасада, некоторые, украшенные скромным орнаментом восемнадцатого века, были даже красивы. Эти поддельные фасады благодаря крутизне обрыва выходили из самой горы и немного выдавались вперед; на этом узком пространстве между фасадами и склоном шли улицы, которые служили полом для живущих наверху и крышами для живущих внизу. Двери были открыты из-за жары. Проходя мимо, я видела внутренность пещер; воздух и свет проникают туда только через дверь. У некоторых нет и двери, в них входят сверху по трапам и лесенкам. В этих черных дырах с земляными стенами я видела постели, жалкие одеяла, разбросанные лохмотья. На полу лежали собаки, овцы, козы, поросята. Жилище каждой семьи состоит из такой пещеры, и там спят все вместе: мужчины, женщины, дети, животные. И в таких условиях живет двадцать тысяч человек. Детей там пропасть. В этой жаре, среди мух и пыли, они выползали отовсюду, совершенно голые или в лохмотьях. Я никогда не видела такой нищеты; а между тем я привыкла — такая уж у меня профессия — каждый день видеть десятки бедных, больных, заброшенных детей. Но такого зрелища, как вчера, я даже не могла себе вообразить. На порогах домов в грязи под палящим солнцем сидели дети с полузакрытыми глазами, с красными, распухшими веками; на глаза им садились мухи, но дети продолжали сидеть неподвижно, даже не пытаясь отогнать их руками. Да, мухи ползали по глазам, а дети, казалось, и не замечали этого.
