Для крестьян государство гораздо дальше, чем небо, и гораздо вреднее, потому что оно против них. Не важно, каковы его политические формы, какова его структура, какова его программа. Крестьяне всего этого не понимают, потому что это не их язык, и нет никакой Причины для того, чтобы они захотели понять его. Единственная защита от государства и от пропаганды — это покорность, та самая молчаливая покорность без надежд на рай, которая заставляет их сгибать спины перед стихийными бедствиями.
Поэтому-то они — это верно — не имеют никакого представления о том, что такое политическая борьба; это частное дело «тех из Рима». Для крестьян не важно знать, каковы политические взгляды ссыльных и почему те приехали сюда; но они смотрят на них сочувственно, видят в них своих братьев, потому что, как и сами крестьяне, эти люди по каким-то таинственным причинам — жертвы той же самой судьбы. Когда в первые дни я встречал за пределами поселка какого-нибудь ехавшего на осле старого крестьянина, который меня еще не знал, он останавливался, здоровался со мной и спрашивал:
— Кто ты? Куда идешь?
— Гуляю, — отвечал я. — Я ссыльный.
— Изгнанник? (Здешние крестьяне не говорят «ссыльный».) Изгнанник? Как жаль! Кто-то в Риме пожелал тебе зла. — И, ничего больше не добавив, он дергал поводья, глядя на меня с улыбкой братского сочувствия.
Это пассивное братство, это сострадание, это всеобщее покорное, вековое терпение, свойственные крестьянам, — не религиозная, а естественная связь. У них нет, да и не может быть того, что принято называть политической сознательностью, потому что они, в полном смысле этого слова, язычники, а не граждане; богам государства и города не могли поклоняться среди этой глины, где царят волки и старый черный кабан, где никакая стена не отделяет мир людей от мира животных и духов, как зелень деревьев нельзя отделить от темных подземных корней. У них не может быть даже настоящего индивидуального сознания, потому что все находится во взаимосвязи и всякая вещь — это сила, действующая незаметно, потому что не существует границ, не разорванных магическим влиянием. Они живут, погруженные в мир, не имеющий определенных очертаний, где человек ничем не отличается от своего солнца, от своего скота, от своей малярии, где не могут существовать никакие индивидуальные чувства — ни счастье, которое воспевали писатели, поклонявшиеся античности, ни надежда, а только безмолвная пассивность скорбной природы. Но в них живет человеческое чувство общности судьбы и одинакового восприятия жизни. Это лишь чувство, а не акт сознания; оно не выражается в речах или в словах, но оно живет в них во все моменты их жизни, во всех их делах в бесконечной веренице однообразных дней, тянущихся над этими пустынными равнинами.
